театр. Этот юный и милейший товарищ рассказала мне по дороге, что            
    она всего три года как сделалась анархисткой. Это ей трудно далось.         
       Она около двух лет читала Кропоткина и Бакунина. Теперь почувствовала,   
             что прочитанные ею труды помогли сложиться ее убеждениям. Она их   
             полюбила и во имя их работает. До июля она выступала перед 
рабочими,                но боялась выступить против врагов анархизма -- 
социал-демократов.                В июле на одном из митингов в сквере она 
выступала против социал-демократа                "Нила". Он ее хорошо отстегал. 
"Теперь я,-- говорила                она,-- собралась с силами попробовать 
вторично выступить против                этого "Нила". Это -- агитаторская 
звезда в центре социал-демократов".

 На митинге я выступил против знаменитого "Нила" под псевдонимом                
"Скромный" (мой псевдоним с каторги). Говорил скверно,                хотя по 
уверению товарища "это было очень удачно, только что                волновался".


 Мой же товарищ, юный и энергичный, завоевала весь зал своим нежным,            
    но сильным ораторским голосом: аудитория была восхищена этим голосом,       
         и мертвая тишина, когда слушали то, что она говорила, сменялась        
        бурными рукоплесканиями и громовыми криками: "Правильно, правильно,     
           товарищ!"

 Товарищ говорила недолго, 43 минуты, но настолько возбудила массу              
  слушателей против положений, высказанных "Нилом", что                когда 
последний вышел оппонировать всем против него выступавшим,                зал 
закричал: "Неверно! Не забивайте нам головы неправдой.                Правильно 
говорили нам анархисты. Вы говорите неправду..."

 Когда мы возвращались с митинга, нас собралось уже несколько товарищей         
       вместе. Наш юный товарищ говорила мне: "Вы, знаете, товарищ              
  "Скромный", что этот "Нил" своим влиянием на                рабочих до сих 
пор меня с ума сводил, и я задалась целью во что                бы то ни стало 
убить его влияние на рабочих. Меня стесняло на этом                пути лишь 
одно: я слишком молода. Рабочие относятся к старым товарищам                
более доверчиво. Боюсь, что это мне помешает выполнить свой долг                
перед рабочими..."

 Кроме здоровья и лучших успехов ей в деле революционного анархизма,            
    я ничего больше пожелать не мог. Мы распрощались и разошлись, обещая        
        на другой день встретиться и поговорить о Гуляйполе, о котором она      
          слыхала много хорошего.

 Иэ-за митинга я опоздал в бюро по созыву съезда и не достал бумажки            
    на номер в отеле. Ночевал я в номере товарища Серегина.

 Губернский съезд постановил реорганизовать все крестьянские союзы              
  в советы на местах. Это было единственно новым для Гуляйпольского             
   района вопросом из всех вопросов повестки губернского съезда 5--7            
    августа 1917 года.

 По возвращении нашем со съезда и после ряда докладов о нем Гуляйпольский       
         Крестьянский союз был реорганизован в Крестьянский совет. Он не        
        изменил ни своей декларации, ни методов борьбы, к которой усиленно      
          подготовлял крестьян. Его призыв к рабочим изгнать хозяев фабрик      
          и заводов и ликвидировать их права собственности на общественные      
          предприятия усилился.

 За это время, пока мы были заняты формальным переименованием союза             
   в совет, в Москве 14 августа открылось Всероссийское демократическое         
       совещание, и на его трибуне показался уважаемый, дорогой наш старик      
          -- Петр Алексеевич Кропоткин.

 Гуляйпольская группа анархистов-коммунистов остолбенела, несмотря              
  на то что глубоко сознавала, что нашему старику, так много работавшему        
        в жизни, постоянно гонимому на чужбине и теперь возвратившемуся         
       на родину и занятому в старческие годы исключительно гуманными идеями    
            жизни и борьбы человечества, неудобно было отказаться от участия    
            в этом Демократическом совещании. Но эти соображения отходили на    
            задний план перед тем трагическим моментом революции, который 
понемногу                должен был наступить после совещания. Мы в душе 
осудили своего старика                за его участие в этом совещании, думая, 
что он из бывшего учителя                революционной анархии превращается в 
сентиментального старца, ищущего                спокойствия и сил для 
последнего применения своих знаний в жизни.                Но этот суд над 
Петром Алексеевичем был внутри самой группы, в ее                душе, 
замкнутой для врагов. Происходило это потому, что глубоко,                в 
самых тайниках души группы, Петр Алексеевич оставался великим                и 
сильным теоретиком анархизма. Это подсказало нам, что, не сломи                
его физически время, он стал бы перед русской революцией практическим