его вновь в эти недели, с изумлением констатирует «вспыльчивость» Гитлера, а 
также непредсказуемость его слов и решений  [506] . Нападают на него и 
непривычные приступы сентиментальности. Когда Борман рассказывал ему о родах 
своей жены, Гитлер реагировал на это со слезами на глазах, и чаще, чем раньше, 
говорит он теперь о своем желании ухода в идиллию раздумий о культуре, чтения и 
музейных забот. Кое-что говорит за то, что начиная с конца 1942 года он 
переживает крушение всей своей системы нервной устойчивости, что не проявляется 
открыто только благодаря его колоссальной, отчаянной самодисциплине. 
Генералитет в ставке фюрера чувствует симптомы этого кризиса, хотя более 
поздние описания непрерывно бушующего, подверженного всем непогодам 
безудержного темперамента Гитлера относятся к области апологетических 
преувеличений. Частично сохранившиеся стенограммы обсуждений положения на 
фронтах скорее явственно свидетельствуют о том, сколько энергии приходилось ему 
затрачивать, чтобы соответствовать тому образу, который отвечал его парадному 
представлению о самом себе. В большинстве случаев ему это, несомненно, удается, 
хотя и стоит неимоверных усилий. Уже сам распорядок дня в ставке с изучением 
сводок сразу же после пробуждения, главным совещанием около полудня, а затем 
частными совещаниями, диктовками, приемами и рабочими обсуждениями до самого 
вечера, когда вновь проходило расширенное совещание, большей частью уже в 
ночное время, – вся эта отрегулированная механика обязанностей была актом 
перманентного насилия над самим собой, с помощью которого он противился глубоко 
коренящемуся у него внутри стремлению к пассивности и безучастному 
ничегонеделанию. В декабре 1944 года он одним случайным замечанием набрасывает 
картину гениальности, гарантированной постоянством, коей он с немалым трудом и 
не без проявлявшихся отклонений так старается соответствовать: «Гениальность, – 
так сказал он тогда, – это нечто подобное блуждающему огню, когда она не 
подкреплена настойчивостью и фанатичным упорством. Это самое главное, что есть 
в человеческой жизни. Люди, имеющие только озарения, мысли и т. п., но не 
обладающие твердостью характера, упорством и настойчивостью, так ничего и не 
добьются, несмотря ни на что. Это – рыцари удачи. Если повезет, дела у них идут 
в гору, а если не повезет, то они сразу же пойдут на попятную и сразу же снова 
все бросят. Но так всемирную историю не делают»  [507] .
 По своей строгости относительно исполнения обязанностей и по своей угрюмости у 
ставки фюрера было что-то от той «государственной клетки», куда хотел поместить 
его когда-то его отец и где, по наблюдению юного Гитлера, люди «сидели друг на 
друге так же плотно, как обезьяны». Противоестественная механика, в которую он 
втискивал свою жизнь, станет скоро поддерживаться лишь искусственным путем. 
Способным соответствовать непривычным требованиям его делает теперь система 
лекарств и близких к наркотикам препаратов. До конца 1940 года эти 
лекарственные дары, по всей видимости, почти не сказывались на состоянии его 
здоровья. Правда, Риббентроп свидетельствует об одной якобы бурной дискуссии 
летом того же года, когда Гитлер упал на стул и разразился стонами, говоря, что 
он чувствует себя на пределе сил и что его вот-вот хватит удар  [508] ; однако 
эту сцену следует – и ее описание в целом побуждает к такому выводу – все же 
отнести к тем его выходкам, которые, будучи наполовину порождены истерикой, а 
наполовину сознательно разыгранными спектаклями, являлись для Гитлера одним из 
средств его убеждающей аргументации. Тщательное врачебное обследование, 
проведенное в начале и в конце года, выявило лишь несколько повышенное кровяное 
давление, а также те нарушения в желудке и кишечнике, которыми он страдал 
издавна  [509] .
 С ипохондрической педантичностью отмечал Гитлер любое отклонение в своих 
анализах. Он непрерывно следил за своим состоянием, щупал пульс, обращался к 
книгам по медицине и «прямо-таки горами» принимал лекарства: таблетки 
снотворного и уколы, препараты для улучшения пищеварения, средства от гриппа, 
капсулы с витаминами и даже постоянно находившиеся у него под рукой 
эвкалиптовые леденцы давали ему ощущение заботы о своем здоровье. Если какое-то 
лекарство прописывалось ему без точного указания, когда его принимать, то он 
глотал его с утра до вечера почти беспрерывно. Профессор Морелль – модный 
берлинский врач по кожным и венерическим болезням, ставший по рекомендации 
Генриха Хоффмана его лейб-доктором и при всем своем врачебном старании не 
лишенный черт мракобесия и шарлатанства, – потчевал его, помимо всего прочего, 
почти ежедневно уколами: сульфанамиды, вытяжки из щитовидной железы, глюкоза 
или гормоны должны были улучшать или регенерировать кровообращение, кишечную 
флору, а также укреплять его нервы, недаром Геринг саркастически называл врача 
«рейхсмастером по уколам»  [510] . Естественно, чтобы поддерживать 
трудоспособность Гитлера, Мореллю приходится с течением времени прибегать ко 
все более сильным средствам и значительно сокращать паузы между их применением, 
а затем снова прописывать противодействующие средства седативного характера для 
успокоения перевозбужденных нервов, так что Гитлер подвергался перманентному 
раздирающему его процессу. Последствия этих продолжительных медицинских 
интервенций – иногда до двадцати восьми различных средств – стали заметны 
только во время войны, когда напряжение происходящего, короткий сон, 
монотонность вегетарианской пищи, а также лемурное существование в бункерном 
мире еще более усилили воздействие препаратов. В августе 1941 года Гитлер 
жалуется на приступы слабости, тошноту и озноб, у него отекают голени, и не 
исключено, что в этом проявилась первая противодействующая реакция годами 
насильственно управляемого тела. Во всяком случае, начиная с этого времени, 
состояние изнеможения наблюдается у него значительно чаще. После Сталинграда он 
через день принимает средство, которое должно снимать депрессивное настроение  
[511] , теперь он не переносит яркого света и по этой причине велит сшить себе