для пребывания вне помещения фуражку с большим козырьком, порою жалуется, что 
теряет равновесие: «У меня все время такое чувство, будто я заваливаюсь в 
правую сторону»  [512] .
 Несмотря на видимые изменения во внешности, ссутулившуюся спину, быстро 
седеющие волосы и становившиеся все более изможденными черты лица, выпученные 
глаза, он до самого конца сохраняет поразительную работоспособность. Правильно 
считая, что его несломленная энергия – это заслуга усилий Морелля, он при этом 
все же упускает из виду, в какой степени его сегодняшнее здоровье жило за счет 
будущего. Профессор Карл Брандт, также принадлежавший к узкому врачебному 
персоналу Гитлера, заявил уже после войны, что лечение Морелля привело к тому, 
«что, так сказать, жизненный эликсир был заимствован и израсходован на годы 
вперед» и Гитлер как бы «ежегодно старел не на год, а на четыре – пять лет»  
[513] . Это и было причиной его словно бы внезапно наступившего раннего 
одряхления, превращения в развалину, что выглядело так странно и нелепо на фоне 
тех лекарственных эйфорий, что он себе создавал.
 Поэтому было бы также неверно сводить очевидные явления упадка, кризисы и 
подобные припадкам приступы Гитлера к структурным изменениям его натуры. Скорее,
 хищническая эксплуатация возможностей и резервов собственной психики частью 
перекрывала наличествовавшие элементы, частью усиливала их, но, конечно же, не 
послужила причиной, как это иногда утверждалось, разрушения его до того 
совершенно здоровой личности  [514] . Спор относительно воздействия 
содержащегося в некоторых из прописывавшихся Мореллем лекарств стрихнина на 
этом оканчивается. То же самое можно сказать и по поводу неразрешимого 
вследствие ситуации с источниками вопроса о том, не страдал ли Гитлер болезнью 
Паркинсона (Paralysis agitans), или объясняются ли дрожь в левой руке, 
сутулость, а также нарушения движений психогенными причинами, – все это 
представляет собой вторичный, а отнюдь не по-настоящему исторический интерес, 
ибо это сходное по своему внешнему виду с тенью явление когда-то было мужчиной, 
теперь же оно бродило с застывшим, подобно маске, выражением на лице по ставке, 
опираясь на палку, и вовсе не эти изменения придают ему в его последние годы 
такой захватывающий дух характер, а та его производящая впечатление застылости 
последовательность, с которой он держался за свои прежние навязчивые идеи и 
воплощал их в жизнь.
 Он был человеком, нуждавшимся во все новых искусственных разрядках; можно 
сказать, что в определенной степени наркотики и лекарства Морелля заменяли ему 
старый стимулятор, которым была овация масс. После Сталинграда Гитлер чурается 
публики и произнесет в последующее время, в общем-то, всего лишь две большие 
речи. Уже вскоре после начала войны он заметно отступает на задний план, и все 
пропагандистские старания облечь в миф это его отшельничество не могут все же 
заменить столь укоренившееся чувство его постоянного присутствия всегда и во 
всем, то чувство, с помощью которого режим снимал и ставил себе на службу 
латентный избыток энергии, стихийности и готовности к жертвам. И вот теперь это 
представление рушится. Насколько редко Гитлер, заботясь о своем ореоле 
непреклонности, бывает в разрушенных городах, настолько же редко выступает он 
после поражений, обозначивших перелом в войне, и перед массами, хотя, вероятно, 
чувствует, что эта боязнь не только отнимает у него власть над душами, но и – в 
удивительной обратной связи – энергию у него самого. «Все, чем я есть, это 
только благодаря вам», – бросил он как-то в массы  [515] и выразил этим, поверх 
всех аспектов, касавшихся техники власти, соотношение имеющей силу закона, чуть 
ли не физической взаимозависимости. Потому что риторические эксцессы, 
сопровождавшие его жизнь, начиная с первых, еще неуверенных выступлений в 
пивных залах Мюнхена и кончая тяжелыми, вымученными попытками двух последних 
лет, всегда служили не только тому, чтобы разбудить чужие силы, но и чтобы 
оживить свои собственные, и были для него – помимо всех политических поводов и 
целей – средством самосохранения. В одной из своих последних больших речей он 
как бы уже заранее объяснит свое бросавшееся в глаза молчание на заключительном 
этапе величием событий на фронте: «Разве тут требуется от меня много слов?» Но 
после он будет жаловаться в узком кругу, что не рискует уже выступать перед 
десятками тысяч, и скажет, что, наверное, не сможет больше в своей жизни 
произнести длинную речь. Представление же о конце своей карьеры оратора 
ассоциировалось у него с понятием конца вообще  [516] .
 С уходом с публичной сцены впервые проявилась и своеобразная слабость 
Гитлера-руководителя. С первых дней своего восхождения он постоянно утверждал 
свое превосходство с помощью харизмы демагога и богатства тактических идей, но 
на этой стадии войны ему нужно было быть на высоте и других требований, 
предъявляемых к руководителю. Принцип соперничающих инстанций, внутренней 
борьбы за власть и интриг – весь этот ориентированный на собственную персону и 
ее господство административный хаос, который инсценировался им вокруг себя в 
прошедшие годы с такой макиавеллистской ловкостью, теперь, в борьбе с полным 
решимости противником, оказался неподходящим и явился одной из слабостей режима,
 ибо расходовал энергию, необходимую для внешней борьбы, в борьбе внутренней и 
влек за собой, в конечном счете, состояние почти полнейшей анархии. В одной 
только военной сфере соседствовали друг с другом театры военных действий, 
находившиеся в компетенции верховного командования вермахта и главного 
командования сухопутных войск, неупорядоченность особого положения Геринга, 
перекрывающие все иные компетенции полномочия Гиммлера и СС, неразбериха между 
дивизиями всех родов сухопутных войск, частями «народных гренадеров», 
авиапехотными соединениями, войсками СС, а на заключительном этапе еще и 
частями народного ополчения – фольксштурма – тоже со своими собственными 
отношениями команды и подчинения – и, наконец, ко всему этому добавлялась