Правда, куда больше, чем неисчерпаемость его бесконечных монологов, бросалась 
в глаза – во всяком случае, это следует из воспоминаний о тех разговорах – 
вульгарность его выражений, в чем, несомненно, отражалось его происхождение. Не 
только сами мысли, не только страхи, чаяния и цели оставались неизменными, судя 
по его излияниям о прошлом; более того, теперь он отбрасывает и весь камуфляж и 
замашки государственного мужа и во все большей степени возвращается к яростным 
и заурядным штампам демагога в пивной, а то и обитателя мужского общежития. Не 
без удовольствия обсуждает он каннибализм среди партизан или в осажденном 
Ленинграде, называет Рузвельта «душевнобольным идиотом», а речи Черчилля – 
«вздором беспробудного пьянчуги» и со злостью ругает фон Манштейна 
«обмочившимся стратегом»; в системе Советской России он хвалит отказ от всякого 
рода «прекраснодушной гуманности», расписывает, как бы он, случись мятеж в 
Германии, ответил на него «расстрелом «отребья» в несколько сот тысяч человек», 
и делает своей излюбленной, «постоянно повторяемой» максимой фразу: «Если 
кто-то мертв, то сопротивляться уже не может»  [501] .
 К явлениям редукции относилось и наблюдаемое у него сужение интеллектуального 
горизонта, отбросившее его вновь на уровень представлений партийного 
руководителя местного масштаба. С конца 1942 – начала 1943 года он смотрел на 
войну не иначе как под углом зрения увеличенного до глобальных размеров 
«захвата власти» и уж, во всяком случае, был не в состоянии следить за ее 
расширением, достигшим масштабов всемирного противоборства. Ведь и во «время 
борьбы» – так утешал он себя, – он противостоял подавляющему превосходству, был 
«одним-единственным человеком с маленькой кучкой сторонников»; война – это 
всего лишь «гигантское повторение» прежнего опыта: «За обедом… шеф указал на то,
 – говорится в записи одной из «Застольных бесед», – что эта война – точное 
подобие ситуации из «времен борьбы». То, что происходило тогда как борьба 
партий на внутреннем фронте, идет сейчас как борьба наций – на внешнем»  [502] .

 Как это и соответствует процессу стремительного старения, он жалуется порой на 
то, что годы отняли у него страсть игрока и настроение азарта  [503] . И в 
мыслях он все больше живет воспоминаниями, многословные возвраты к давнему 
прошлому, наполнявшие его ночные монологи, имели, несомненно, характер 
старческой ностальгии. Точно так же при принятии военных решений он часто 
ссылается на опыт первой мировой войны, и его интересы в области техники 
вооружений совершенно определенно и все одностороннее ограничиваются системами 
традиционного оружия. Он не понял ни решающего значения радарной техники и 
расщепления атома, ни ценности ракеты типа «земля – воздух» с тепловым 
наведением, ни торпеды с акустической системой самонаведения, а также запретил 
серийное производство первого реактивного самолета «Ме-262». Со старческим 
упрямством прибегает он тут ко все новым, нередко не относящимся к делу 
возражениям, отказывается от принятия решений либо меняет их, изводит свое 
окружение лихорадочно воспроизводимым цифровым материалом или уходит в дебри 
психологических аргументов. Когда вырезка из газеты, рассказывавшая о 
британских опытах с реактивными самолетами, все же вынудила его в начале 1944 
года разрешить, наконец, строительство «Ме-262», он, чтобы хотя бы в чем-то 
оставить последнее слово за собой, приказал вопреки советам специалистов 
конструировать этот самолет не как истребитель для борьбы с совершавшими налеты 
воздушными армадами союзников, а как скоростной бомбардировщик. При этом он 
безапелляционно сослался на слишком большие физические нагрузки на летчиков, а 
также заявил, что как раз более быстрые машины оказываются в воздушном бою 
более неповоротливыми, – к этому и свелась вся его аргументация, и в то время 
как города Германии превращались в руины, он не только не разрешил даже 
опытного использования самолета в роли истребителя, но и в конце концов вообще 
запретил обсуждать эту тему  [504] .
 Естественно, дискуссии, в которые ему приходилось вступать, умножили его и без 
того чрезмерную недоверчивость. Нередко он через голову своих ближайших военных 
сотрудников запрашивает сведения у нижестоящих штабов и иной раз даже посылает 
своего армейского адъютанта майора Энгеля самолетом на фронт для перепроверки 
обстановки. Офицеры, прибывшие из района боевых действий, не должны были до 
приема в бункере фюрера ни с кем разговаривать на военные темы, в том числе и с 
начальником генерального штаба  [505] . Будучи одержим манией контроля, Гитлер 
восхвалял в своей организации дела то, что было как раз одним из ее основных 
недостатков, – он заявлял, что и на Восточном фронте, несмотря на его 
гигантскую протяженность, «нет ни одного полка и ни одного батальона, за 
позицией которого не прослеживали бы трижды в день здесь, в ставке фюрера». И 
не в последнюю очередь эта парализующая, подтачивающая все отношения 
подозрительность была причиной крушения столь многих офицеров: всех 
главнокомандующих сухопутными войсками, всех начальников генерального штаба 
сухопутных войск, одиннадцати из восемнадцати фельдмаршалов, двадцати одного из 
примерно сорока генерал-полковников и почти всех командующих участками фронта 
на Восточном театре военных действий. Пространство вокруг него все больше 
пустело. Когда Гитлер находится в ставке, заметил Геббельс, его собака Блонди 
стоит к нему ближе, чем какое-нибудь человеческое существо.
 После Сталинграда явно сдали и его нервы. До этого Гитлер лишь изредка 
утрачивал свой стоицизм, который, как он полагал, был непременным атрибутом 
великих полководцев; даже в критических ситуациях он сохранял демонстративное 
спокойствие. Теперь же, напротив, эта манера начинает утомлять его, и 
сильнейшие приступы ярости раскрывают ту цену, которой стоило ему это 
перенапряжение сил в течение многих лет. Выслушивая доклады офицеров генштаба, 
он обзывает их «идиотами», «трусами», «лжецами», а Гудериан, впервые увидевший