каких-либо украшений помещения со скромной деревянной мебелью резко 
контрастируют с помпезностью прошлых лет – со всеми этими просторными залами, 
широкими перспективами и рассчитанным на эффект расточительством в Берлине, 
Мюнхене или Берхтесгадене. Иной раз создавалось впечатление, что Гитлер ушел в 
пещеру. Итальянский министр иностранных дел Чиано и сравнивал обитателей ставки 
с троглодитами и называл тамошнюю атмосферу удушающей: «Не видишь ни единого 
цветного пятна, ни единого живого оттенка. Приемные наполнены курящими, жующими,
 болтающими людьми. Пахнет кухней, военной формой, тяжелыми сапогами»  [494] .
 В начальные месяцы войны Гитлер еще выезжал на фронт, бывал на полях сражений, 
в штабах или лазаретах. Но уже после первых неудач он стал избегать встреч с 
действительностью, отступая в абстрактный мир столов с военными картами и 
обсуждений фронтовой обстановки; начиная с этого времени, он воспринимает войну 
почти исключительно в линейно-числовом выражении на бумажных ландшафтах. И его 
появления на публике становятся все реже, он испытывает боязнь перед такими 
парадными выступлениями, как прежде, поражения разрушили вместе с его нимбом и 
силы, поддерживавшие стиль его поведения; а когда он впервые освободился от 
манеры держаться с монументальностью памятника, то почти без какого бы то ни 
было перехода проявилась и та перемена, что произошла с ним, – усталый, с 
опущенными плечами, подволакивая одну ногу, передвигается он по помещениям 
ставки, тупо взирают лишенные блеска глаза на безжалостном, одутловатом лице, 
подрагивает левая рука – это заметно сдавший физически, ожесточившийся и, по 
его собственным словам, измученный меланхолией человек  [495] , все глубже 
увязающий в комплексах и ненавистях времен своей молодости. И какой бы сильный 
отпечаток ни наложили на облик Гитлера его застылые, статичные черты, все же 
при взгляде на эту фазу невольно думаешь, что являешься свидетелем быстро 
прогрессирующего процесса редукции, но в то же время кажется, что именно в 
редукции и проступает как раз его неискаженная, истинная сущность.
 Изоляция, на которую обрек себя Гитлер после конфликта с генералитетом, еще 
более усилилась после Сталинграда. Он часто сидит в одиночестве, предавшись 
своим мыслям, погруженный в глубокую депрессию или с отрешенным взором 
предпринимает короткие бесцельные прогулки в сопровождении своей овчарки по 
территории ставки. Над всеми отношениями здесь царит какая-то напряженная 
подавленность: «Лица застыли в маски, мы часто стояли вместе молча», – будет 
вспоминать потом один из участников, а Геббельс напишет: «… трагично, что фюрер 
так отгораживается от жизни и ведет такую несоразмерно нездоровую жизнь. Он не 
бывает больше на свежем воздухе, не находит никакой разрядки, сидит в своем 
бункере, действует и размышляет… Одиночество в ставке фюрера и весь стиль 
работы там, разумеется, оказывают угнетающее влияние на фюрера»  [496] .
 Гитлер и впрямь начал все более ощутимо страдать от своей добровольной 
изоляции, в противоположность годам своей молодости, жалуется он, ему «уже 
совершенно невмоготу быть одному». Стиль его жизни, принявший с первых лет 
войны спартанские черты, стал еще невзыскательнее, обеды за фюрерским столом 
характеризовались пресловутой простотой. Лишь один-единственный раз побывал он 
на представлении «Гибели богов» в Байрейте, а после второй русской зимы даже не 
желал больше слушать музыку. Начиная с 1941 года, скажет он потом, его задачей 
было «при всех обстоятельствах владеть нервами и, если где-то наступает крах, 
постоянно искать выходы и вспомогательные средства, чтобы как-нибудь поправить 
историю… Я уже пять лет, как отрешился от другого мира: не бываю в театре, не 
посещаю концертов, не смотрю фильмов. Я живу одной-единственной задачей – вести 
эту борьбу, потому что я знаю: если за ней не стоит натура с железной волей, то 
выиграна эта борьба быть не может»  [497] . Однако остается вопрос, а не эти ли 
тиски, которым подчинил себя этот маньяк воли, не эта ли отчаянная 
сконцентрированность на военных событиях так сузили его сознание и полностью 
лишили его внутренней свободы?
 Угнетавшее его напряжение выливалось теперь сильнее, чем когда бы то ни было, 
в неутолимую жажду говорить. Новую аудиторию он обрел в лице своих секретарш и 
пытался – хоть и тщетно – с помощью пирожных и огня в камине создавать им 
«уютную атмосферу», иногда он вовлекал в эту компанию своих адъютантов, врачей, 
Бормана или того случайного гостя, кому он доверял. С тех пор как у него стали 
усиливаться приступы бессонницы, его монологи становятся все протяженнее, и, 
наконец, в 1944 году застольной компании уже приходится, отчаянно тараща глаза, 
чтобы не задремать, держаться до самого рассвета. Только тогда, как 
засвидетельствует Гудериан, Гитлер «ложился, чтобы забыться в коротком сне, из 
которого его часто поднимало еще до девяти часов шарканье веников уборщиц у 
двери его спальни»  [498] .
 Как прежде, он сохранял верность темам, которые составляли его постоянный 
репертуар с ранних дней и перешли в «Застольные беседы»: его юность в Вене, 
мировая война и годы борьбы, история, доисторические времена, питание, женщины, 
искусство и борьба за жизнь. Он возмущался «пляской» танцовщицы Греты Палукки, 
«уродливой мазней» искусства модерна, фортиссимо Кнаппертсбуша, вынуждавшего 
оперных певцов срываться на крик, так что они «выглядели как головастики»; 
говорил о своем отвращении к «тупому мещанству», к «свинарнику» в Ватикане и к 
«тусклым христианским небесам», и рядом с мыслями об имперской расовой державе, 
о ловких браконьерах, слонах Ганнибала, катастрофах ледникового периода, «жене 
Цезаря» или «сброде юристов» соседствовали рекомендации насчет вегетарианского 
стола, популярной воскресной газеты «с массой картинок» и романом, «из которого 
девицам есть что почерпнуть»  [499] . Оглушенный таким нескончаемым потоком 
слов, итальянский министр иностранных дел предположил, что Гитлер, вероятно, 
прежде всего потому так счастлив быть Гитлером, что это дает ему возможность 
безостановочно говорить  [500] .