недооценивал серьезность положения, то ли хотел своим демонстративным 
спокойствием скрыть это от себя и своего окружения. Во всяком случае, он 
попытался отказать Цайтцлеру, когда тот попросил о встрече, ссылаясь на 
необходимость принятия ряда срочных решений, и уговаривал его перенести их 
разговор на следующий день. Когда же начальник генерального штаба этому не 
поддался и предложил незамедлительнейшим образом дать приказ 6-й армии 
вырываться из «котла», произошла одна из тех стычек, которые будут потом вновь 
и вновь повторяться до первых дней февраля, когда гитлеровская стратегия 
выстоять обернется сокрушительным поражением. Около двух часов ночи Цайтцлеру 
еще хотелось верить, что он убедил Гитлера, во всяком случае, он сообщил штабу 
группы армий «Б» о своем ожидании получить ранним утром подпись под приказом 
вырываться из окружения. На деле же Гитлер, вероятнее всего, пообещал это лишь 
для видимости и тем самым положил начало многовариантным разногласиям 
последующих недель. Привлекая на помощь все свое искусство убеждения, то путем 
долгого успокаивающего молчания, то безудержными излияниями по второстепенным 
вопросам, то уступками в другой области, то отупляющим воздействием своего 
огромного цифрового репертуара, и притом со все более возрастающим упорством, 
Гитлер продолжал настаивать на своем решении. Вопреки своему обыкновению, он 
пытался порой даже подкрепить его мнением третьих лиц. Умело действуя 
психологически, он заставил Геринга, чей престиж весьма пошатнулся, и который, 
казалось, только и ждал случая выделиться своим оптимизмом, подтвердить, что 
его люфтваффе в состоянии обеспечить снабжение окруженных войск  [486] ; в ходе 
дебатов с Цайтцлером он вызвал Кейтеля и Йодля и, стоя, с торжественным 
выражением на лице, задал вопрос о точках зрения руководства ОКБ, штаба 
оперативного руководства вермахта и генштаба: «Я должен принять очень трудное 
решение. Прежде чем я это сделаю, я хотел бы слышать ваше мнение. Должен я 
отдать Сталинград или нет?» Как всегда, злополучный Кейтель подтвердил его 
позицию, «сверкая очами: „Мой фюрер! Оставайтесь на Волге!“ Йодль 
порекомендовал обождать, и только Цайтцлер вновь ратовал за то, чтобы 
вырываться, так что Гитлер смог резюмировать: „Вы видите, господин генерал, не 
я один придерживаюсь этого мнения. Его разделяют оба эти офицера, которые выше 
вас по званию. Итак, я остаюсь при моем прежнем решении“  [487] . Порой 
напрашивается впечатление, что Гитлер искал под Сталинградом, после столь 
многих половинчатых, неполноценных успехов, наконец, окончательного расчета – 
не только со Сталиным, не только с противниками этой ставшей почти необузданной 
войны на всех фронтах, но и с самой судьбой. Кризис, становившийся все более 
очевидным, его не пугал, более того, каким-то непостижимым образом он даже 
верил в него. Ибо исстари, начиная с партийных дискуссий летом 1921 года, это 
было его постоянно триумфально подтверждавшимся рецептом успеха – прямо-таки 
искать кризисы, чтобы их преодолением обрести новую динамику и уверенность в 
победе. Если битва за Сталинград и не была выдающимся кульминационным пунктом 
боев в общем ходе войны, то она была таковым для Гитлера: «Если мы поступимся 
им – Сталинградом – то поступимся, собственно, всем смыслом этой кампании», – 
заявил он  [488] . В своей тяге к мифологизации он наверняка воспринимал как 
некий знак то, что в этом городе он наносил удар по имени одного из своих 
противников-символов, – здесь хотел он победить или погибнуть.
 В конце января положение стало безвыходным. Но когда генерал Паулюс попросил 
разрешения на капитуляцию своих совершенно измотанных холодом, эпидемиями и 
голодом и деморализованных солдат, поскольку крах был неизбежен, Гитлер 
протелеграфировал ему: «Запрещаю капитуляцию. Армия удержит свои позиции до 
последнего солдата и до последнего патрона и своей героической стойкостью 
внесет незабываемый вклад в построение фронта обороны и спасение Запада»  [489] 
. В беседе с итальянским послом он сравнил 6-ю армию с тремя сотнями греков у 
Фермопил, нечто подобное сказал и Геринг в речи 30 января, когда в руинах 
Сталинграда сопротивление уже погасло и только какие-то небольшие, отчаявшиеся 
и разрозненные остатки еще продолжали отбиваться: он заявил, что «после о 
героической битве на Волге скажут: Вернешься в Германию, расскажи, что видел 
нас лежащими в Сталинграде, как это повелел для Германии закон чести и войны».
 Три дня спустя, 2 февраля, капитулировали последние осколки армии, уже после 
того как Гитлер за несколько дней до этого произвел Паулюса в 
генерал-фельдмаршалы и присвоил 117 другим офицерам очередные воинские звания. 
Около пятнадцати часов с летавшего еще над Сталинградом немецкого 
самолета-разведчика сообщили по радио, что «боевых действий больше не 
наблюдается». 91 000 немецких солдат попали в плен; 5 000 из них годы спустя 
вернулись домой.
 Возмущение Гитлера поведением Паулюса, которому, считал он, гибель оказалась 
не по плечу и который потому досрочно капитулировал, вылилось в такой пассаж 
при последующем обсуждении положения в ставке фюрера:

 «Какую легкую жизнь он себе устроил!.. Настоящий мужчина должен застрелиться, 
подобно тому как раньше полководцы бросались на меч, если видели, что дело 
проиграно. Это же само собой разумеется. Даже такой, как Вар [490] приказал 
рабу: Теперь убей меня!.. Что это значит – «жить»? Жизнь – это народ, а 
отдельный человек смертен, он и должен умирать. То, что после него остается 
жить, это – народ. Но какой же страх может испытывать отдельный человек перед 
этим, перед этой секундой, когда он уже может освободиться от этой печали, 
когда долг не задерживает его больше в этой юдоли! Да уж! Паулюс… выступит в 
ближайшее время по радио – вот увидите. И эти Зейдлиц и Шмидт будут выступать 
по радио. Их запрут в подвал с крысами, и двух дней не пройдет, как они 
сломаются и тут же заговорят… Как можно быть такими трусами. Я этого не