французов, по ее оценке Германия всего-навсего возвращается «в свой собственный 
сад»; когда Идеи посоветовал премьер-министру Болдуину учесть обеспокоенность 
Франции и по меньшей мере установить контакты между штабами вооруженных сил, он 
получил такой ответ: «Нашим ребятам неохота заниматься этим»  [42] . По сути 
дела, среди французских союзников готовность вмешательства продемонстрировала 
только Польша; но французское правительство своей пассивной позицией 
дезавуировало ее, и в конце концов поляки попали в весьма затруднительное 
положение, когда им пришлось искать более или менее невинно звучащее 
обоснование готовности вмешаться в события, когда об этом стало известно в 
Берлине.
 Таким образом, все шло по модели предшествовавших кризисов. За молниеносной 
акцией Гитлера последовали громкие протесты и угрозы, затем озабоченные 
консультации, потом конференции (с Германией и без нее), и так до тех пор, пока 
всплеск энергии, вызванный актом попрания права, не уходит в тягучую болтовню. 
Хотя взволнованный Совет Лиги наций поспешил собраться на чрезвычайное 
заседание в Лондоне и единогласно объявил Германию виновной в нарушении 
договоров, он тем не менее не преминул отметить с чувством благодарности вновь 
проявленную Гитлером «волю к сотрудничеству» и предложил вступить в переговоры 
с нарушителем договора, как будто данная Советом оценка случившегося была 
плодом всего лишь абсурдного каприза. Когда решение Совета потребовало создания 
в Рейнской области двадцатикилометровой нейтральной зоны и отказа Германии от 
укреплений в этом районе, Гитлер лаконично заявил, что он не подчинится 
никакому диктату и что немецкий суверенитет восстанавливался не для того, чтобы 
тут же позволить его ограничить или аннулировать: державы-победительницы 
последний раз говорили тоном победителей, тоном одержавших ту победу, которая 
уже давно выскользнула из их рук. Очевидно, именно это не в последнюю очередь 
имела в виду лондонская «Тайме», которая в своей публицистике продолжала, 
невзирая ни на что, бодро выступать в качестве выразителя благожелательности к 
Германии и увидела в поведении Гитлера «шанс заново построить здание» 
международных отношений, – так она озаглавила свою передовицу.
 Все эти реакции трудно было истолковать иначе, как неспособность или нежелание 
западных держав защищать далее свою созданную в Версале и после него систему 
сохранения мира. Уже год тому назад, после вялой реакции на восстановление 
всеобщей воинской повинности, Франсуа-Понсе с озабоченностью отмечал, что 
Гитлер, должно быть, теперь убежден в том, что может «позволить себе все и 
диктовать Европе законы»  [43] . Ободренный в равной степени ликованием 
собственного народа, а также слабостью и эгоизмом другой стороны, он, подобно 
альпинисту, пробирающемуся по карнизу над пропастью, подымался все выше и выше. 
Во время возвращения из триумфальной поездки по вновь занятой Рейнской области, 
после речи перед Кельнским собором, которую предварял звон колоколов, а 
завершала Нидерландская благодарственная молитва и последующая 
пятнадцатиминутная пауза в работе радиостанций, он еще раз выразил в своем 
специальном поезде в небольшом кругу приближенных облегчение тем, что другая 
сторона была так нерешительна: «Как я рад! Господи, как я рад, что дело прошло 
так гладко. Да, мир принадлежит смелому. Ему помогает Бог». Во время поездки 
через ночной Рур, мимо зарниц домен, мимо отвалов и шахтных копров, им овладело 
одно из тех настроений взлета над своим обычным «я», которое пробуждало в нем 
желание слушать музыку. Он попросил поставить пластинку с музыкой Рихарда 
Вагнера и после увертюры к «Парсифалю» впал в медитацию: «Свою религию я строю 
из „Парсифаля“. Служба Богу в торжественной форме… Без наигранного смирения… 
Богу можно служить только в одеянии героя». О том, как недалеко он ушел от 
своего начального этапа эволюции с его пропитанной обидами затхлостью даже 
теперь, когда он был избалован почти непостижимыми успехами и был еще почти 
оглушен ликованием, как мало спокойствия и великодушия было в нем даже в 
моменты счастья, свидетельствует его замечание, сделанное после того, как 
прозвучал траурный марш из «Гибели богов»: «Впервые я услышал его в Вене, в 
опере. До сих пор помню, как будто это было сегодня, какое омерзение у меня 
вызвал вид лопочущих между собой евреев, в их лапсердаках, мимо которых 
пришлось пройти, возвращаясь домой. Более резкого противоречия вообще нельзя 
себе представить: великолепная мистерия умирающего героя и это еврейское 
отребье!»  [44] 
 Поначалу занятие Рейнской области почти не изменило фактического соотношения 
сил между европейскими державами. Но оно позволило Гитлеру получить прикрытие 
на Западе, которое было ему безусловно необходимо для достижения целей на 
Юго-Востоке и на Востоке, становившихся все более близкими. Как только волнения 
из-за этой акции улеглись, он начал сооружать линию укреплений вдоль немецкой 
западной границы. Германия поворачивалась на Восток.
 Частью психологической подготовки поворота на Восток было усиливающееся 
осознание коммунистической угрозы. И как будто бы он сам сидел за клавишами 
исторического процесса, события стали идти по весьма выгодному для Гитлера 
руслу. Одобренная прошедшим летом Коминтерном новая тактика Народного фронта 
привела к впечатляющим успехам сперва в феврале 1936 года в Испании, а вскоре 
затем и во Франции, где победа объединенных французских левых на выборах 
помогла прежде всего коммунистам, которые смогли увеличить число своих мандатов 
с 10 до 72; 4 июня 1936 года Леон Блюм сформировал правительство Народного 
фронта. Шестью неделями позже, 17 июля, военный мятеж в Марокко положил начало 
гражданской войне в Испании.
 На обращение испанского правительства за помощью к французскому правительству 
Народного фронта и к Советскому Союзу вождь мятежников генерал Франко ответил 
аналогичной просьбой в адрес Германии и Италии. Вместе с испанским офицером два