срок  [35] . И, очевидно, уже несколькими днями позже он решился провести эту 
операцию, поскольку Муссолини два раза подряд с небольшим интервалом заверял 
его, что дух Стрезы мертв, и Италия ни в каких акциях против Германии 
участвовать не будет. Правда, Гитлер и на этот раз ожидал повода, который 
позволил бы ему выступить перед миром в великой роли обиженного и сослаться, 
выдвигая контробвинения, на совершенную в его отношении несправедливость.
 Предлогом ему послужил на этот раз французско-советский договор о взаимопомощи,
 переговоры о заключении которого шли уже долгое время [36] , но он еще не был 
ратифицирован. Договор, тем более подходил в качестве предлога для ответного 
хода Гитлера, что был предметом долгих споров внутри Франции и вызывал 
значительную озабоченность далеко за ее пределами, прежде всего в Англии. Для 
маскировки своих намерений он дал 21 февраля интервью Бертрану де Жувенелю, в 
котором выразил свое желание обоюдного сближения и в особенности 
дистанцировался от резко антифранцузской тональности книги «Майн кампф». Тогда, 
заявил он, Франция и Германия были врагами, но тем временем все основания для 
конфликтов исчезли. На вопрос де Жувенеля, почему книга, которая повсеместно 
считается своего рода политической библией, переиздается все вновь и вновь в 
неизменном виде, Гитлер ответил так: он не писатель, который перерабатывает 
свои произведения, а политик: «Мои исправления я провожу в своей внешней 
политике, которая сориентирована на взаимопонимание с Францией… Мои исправления 
я вношу в великую книгу истории!»  [37] . Когда интервью было опубликовано в 
«Пари-Миди» лишь неделей позже и как раз на следующий день после ратификации 
французско-советского пакта палатой депутатов, Гитлер счел себя обманутым. С 
послом Франсуа-Понсе, который посетил его 2 марта, он говорил в раздраженном 
тоне, разгневанно заявив, что его хотели обвести вокруг пальца, что 
своевременная публикация интервью была сорвана из-за интриг политических кругов,
 все его заявления с того момента устарели и теперь он выдвинет новые 
предложения.
 Тем же 2 марта датирована директива фон Бломберга, касающаяся занятия Рейнской 
области. Гитлер осознавал большой риск своего шага, позже он назвал первые двое 
суток после утра 7 марта 1936 года, когда его части под аплодисменты населения, 
засыпаемые букетами цветов, переходили Рейн, «самым волнующим моментом» своей 
жизни, в ближайшие десять лет он не хочет брать на свои плечи подобного груза, 
заверил он. Ведь строительство вермахта только начиналось, в случае серьезной 
схватки он мог выставить лишь горстку дивизий против почти двухсот дивизий 
Франции и ее восточноевропейских союзников, в состав которых теперь надо было 
включать и вооруженные силы Советского Союза. И если у самого Гитлера, очевидно,
 никакого нервного срыва, вопреки утверждению одного из участников событий, не 
было, нервы отказали у его сангвинического военного министра, который вскоре 
после начала акции возбужденно советовал отвести части назад ввиду ожидавшейся 
французской интервенции. «Если бы французы вошли тогда в Рейнскую область, – 
признал все-таки Гитлер, – нам пришлось бы с позором и бранью отходить, ибо 
имевшихся у нас военных сил не хватило бы даже для умеренного сопротивления  
[38] .
 Тем не менее Гитлер не колеблясь пошел на риск, и его готовность к этому шагу 
была, бесспорно, связана с заметно становившейся все более презрительной 
оценкой Франции. Прикрытие акции он обеспечил уже отработанным способом. Он 
опять назначил ее на выходные дни, когда, как он знал, руководящие органы 
западных держав не способны принять решения, опять он сочетал на этот раз 
двойное нарушение договоров – Версальского и Локарнского – с клятвами в 
благонамеренности своего поведения и головокружительными предложениями союза, в 
том числе даже пакта о ненападении с Францией на 25 лет и возвращения Германии 
в Лигу наций, опять он подвел под свою акцию демократическую законную основу, 
проведя плебисцит, на котором он впервые получил «показатель, о котором мечтают 
тоталитарные режимы»  [39] – 99 процентов голосов, «это оказало сильнейшее 
воздействие на людей в стране и за ее пределами», – отмечал он позже. То, что 
концепция внезапных насильственных действий, сопровождаемых маскирующей 
болтовней, применялась сознательно, следует из его замечания в ходе одной из 
«застольных бесед», в котором он критиковал уступчивость Муссолини перед 
папской курией: «Я бы ввел войска в Ватикан и вытащил оттуда всю компанию, а 
потом бы сказал: „Извините, я ошибся!“ – но ее бы там уже не было!» Эту фазу, 
которой его тактика придавала столь характерный облик, он не без основания 
называл «эпохой свершившихся фактов»  [40] .
 Речь в рейхстаге, которой Гитлер оправдывал акцию в Рейнской области, была 
шедевром демагогической игры на противоречиях, страхах, желании мира, 
характерных и для Германии, и для Европы. Он пространно живописал «ужасы 
интернациональной коммунистической диктатуры ненависти», опасность с жуткого 
Востока, которую Франция тянет в Европу, ратовал за то, чтобы «вывести проблему 
общих противоречий между народами и государствами из сферы иррационального, из 
области страстей и рассмотреть ее спокойно в свете высшего разума». Конкретно 
он обосновывал свой шаг тем, что по нормам немецкого права французско-советский 
пакт о взаимопомощи должен рассматриваться как нарушение Локарнского договора, 
поскольку он однозначно нацелен против Германии; французы возражали, но доводы 
Гитлера все же не были лишены оснований  [41] , хотя именно его политика 
радикального пересмотра существующего порядка заставила Францию, озабоченную 
своей безопасностью, пойти на данный союз. Как бы то ни было, его аргументы и 
заверения произвели свое впечатление. Хотя, как нам теперь известно, 
правительство в Париже в какой-то момент подумывало о военном контрударе, но, 
учитывая господствовавшие в стране пацифистские настроения, побоялось проводить 
всеобщую мобилизацию. Англия снова понимала вообще с трудом возбуждение