политических интересов он придавал противоборству великий моральный стимул и 
простой, понятный всякому смысл. Если правильно утверждение, что Гитлер-политик 
превосходил в тридцатые годы всех своих противников, то столь же верно и то, 
что нужно видеть масштаб этих противников, чтобы судить о масштабе того, кто их 
превзошел. В лице Черчилля Гитлер встретил не просто противника. Охваченной 
паникой Европе германский диктатор представлялся олицетворением самой 
непреодолимой судьбы, Черчилль же вновь свел его до масштаба силы, которую 
можно обуздать.
 Еще 18 июня, через день после того как французское правительство приняло свое, 
по выражению Черчилля, «меланхолическое решение» о капитуляции, английский 
премьер выступил в Палате общин и подтвердил свою твердую решимость продолжать 
борьбу несмотря ни на что: «Если Британская империя и ее Содружество будут 
существовать и спустя тысячу лет, то люди скажут: «Это был их звездный час». И 
он лихорадочно занимается войной и организацией защиты Британских островов от 
грозящего вторжения. 3 июля, когда Гитлер еще ждет знака о смягчении позиции, 
Черчилль, в качестве доказательства своей непримиримости, отдает своему флоту 
приказ открыть огонь по вчерашнему союзнику – военно-морскому флоту Франции, 
находившемуся в гавани Орана. Удивленный и разочарованный, Гитлер переносит 
свое объявленное на 8 июля выступление в рейхстаге на неопределенное время. 
Охваченный победной эйфорией, он твердо полагал, что англичане прекратят 
бесперспективную борьбу, тем более что он, как и раньше, отнюдь не собирался 
покушаться на их мировую империю. Но Черчилль своим демонстративным жестом 
вновь дает понять, что никаких попыток сторговаться не будет:

 «Здесь, в этой мощной твердыне, хранящей свидетельства человеческого прогресса,
 – заявил он 14 июня по лондонскому радио, – здесь, опоясанные морями и 
океанами, где господствует наш флот, … здесь ожидаем мы без страха грозящее 
нападение. Может быть, оно состоится сегодня. Может быть, оно не состоится 
никогда… Но будут ли наши муки жестокими или долгими, либо и теми, и другими, 
мы не пойдем на мировую, не допустим парламентеров; может быть, мы проявим 
милость – но просить о милости мы не будем»  [410] .

 В ответ на это Гитлер созвал заседание рейхстага на 19 часов 19 июля в 
помещении Оперы Кролля. В своей многочасовой речи он так возражает Черчиллю и 
британскому правительству:

 Меня почти охватывает боль из-за того, что судьба избрала меня, чтобы толкнуть 
то, что уже подготовленно на слом этими людьми; ведь я не собирался вести войну,
 а хотел построить свое социальное государство высочайшей культуры. Каждый год 
войны отвлекает меня от этой работы. И причинами этого отвлечения служат 
смехотворные нули, которых в лучшем случае можно назвать политическим фабричным 
товаром природы. Мистер Черчилль только что вновь заявил, что хочет войны. 
Пусть он… на этот раз, может быть, в порядке исключения поверит мне, если я 
напророчествую следующее:
 результатом будет, что распадется великая мировая империя. Та империя, 
уничтожить которую, даже причинять ущерб которой никогда не входило в мое 
намерение. Но я отлично понимаю, что эта продолжающаяся борьба завершится 
только полным разгромом одного из двух ее участников. Мистер Черчилль, вероятно,
 думает, что это будет Германия. Я же знаю, что это будет Англия»  [411] .

 Вопреки распространившимся ожиданиям речь Гитлера не содержала 
широкомасштабных предложений о мире, а ограничивалась лишь сформулированным в 
общих чертах «призывом к разуму», и эта перемена явилась первым документальным 
свидетельством пессимизма, вызванного отсутствием перспективы на заключение 
мира с Англией ввиду непримиримости позиции Черчилля. Дабы не показать никакого 
признака слабости, Гитлер соединит это выступление в рейхстаге с показной 
демонстрацией своей военной мощи, произведя Геринга в рейхсмаршалы и двенадцать 
генералов в фельдмаршалы, а также объявив о большом количестве других повышений.
 Но о том, как улетучились его надежды, говорит тот факт, что еще за три дня до 
этого выступления он издает «Директиву № 16 о подготовке десантной операции 
против Англии» под кодовым названием «Морской лев».
 Примечательно, что до этого у него не было никаких представлений о том, как 
продолжать войну с Англией, поскольку такая война не вписывалась в его 
концепцию, и даже изменившаяся ситуация не смогла побудить его кардинально 
пересмотреть свои соображения. Избалованный собственным везением и слабостью 
своих прежних противников, он верит в свой гений, в фортуну, в те шансы момента,
 которые научился использовать с такой молниеносной быстротой. Потому и 
«Директива № 16» была скорее свидетельством злобной растерянности, а не 
выражением конкретных оперативных планов, и на это указывает уже первая 
вступительная фраза: «Поскольку Англия, несмотря на свое бесперспективное в 
военном отношении положение, все еще (!) не проявляет никаких признаков 
готовности к взаимопониманию, я принял решение подготовить и, если будет 
необходимо (!), провести десантную операцию против Англии»  [412] Следовательно,
 тут нельзя исключать и того, что Гитлер никогда не думал всерьез о высадке в 
Англии, а использовал это намерение только как оружие в войне нервов. Еще 
осенью 1939 года военные инстанции, в частности, главнокомандующий 
военно-морским флотом адмирал Редер, неоднократно и безуспешно пытались 
заинтересовать его проблемами десантной операции, и, едва дав свое согласие, 
Гитлер сразу же стал высказывать сомнения и говорить о трудностях, чего раньше 
с ним никогда не было. Уже через пять дней после одобрения им операции «Морской