ноября 1918 года немецкой делегации были предъявлены условия перемирия. Теперь 
сюда был специально доставлен из музея салон-вагон, в котором состоялась та 
историческая встреча, и его установили на той самой лужайке, где он находился в 
1918 году, а памятник с поверженным немецким орлом был задрапирован полотнищем. 
Французский текст проекта договора готовился в предыдущую ночь при свечах в 
маленькой церкви деревни Брюли-ле-Пеш, Гитлер время от времени наведывался туда 
и спрашивал у переводчиков, как продвигается работа.
 А сама встреча подчеркнула приметы символического восстановления 
справедливости. Когда Гитлер около 15 часов в сопровождении большой свиты вышел 
из своего автомобиля, он направился сперва к гранитному монументу в центре 
площадки (надпись на монументе гласила о «преступной гордыне германского рейха»,
 рухнувшей на этом месте) и остановился перед ним, широко расставив ноги и 
подбоченившись, – это был триумфальный жест наперекор, презрения к этому месту 
и всему, что было связано с ним  [403] . Отдав приказ снести памятник, он вошел 
после этого в вагон и сел на тот стул, на котором сидел в 1918 году маршал Фош. 
Преамбула договора, зачитанная вслух Кейтелем прибывшей вскоре французской 
делегации, еще раз обращалась к истории: в ней говорилось о нарушении 
торжественно данных обещаний, о «поре страданий немецкого народа», его 
«обесчещении и унижении», которые брали свое начало отсюда, – и вот теперь, на 
том же самом месте, снимается «глубочайший позор всех времен». Еще до того как 
дело дошло до текста самого договора, Гитлер поднялся, отсалютовал вытянутой 
рукой и покинул вагон. Снаружи военный оркестр играл германский национальный 
гимн и «Хорст Вессель».
 В этот день 21 июня 1940 года, идя к своему автомобилю по одной из 
звездообразно расходившихся от той поляны буковых аллей, он был в апогее своей 
карьеры. Когда-то, в дни самого ее начала, он поклялся себе не знать покоя, 
пока не будет восстановлено то, что было попрано в ноябре 1918 года, и это 
нашло тогда отклик и дало ему сторонников. И вот теперь он достиг цели. Чувство 
старой обиды в очередной раз доказало тут свою силу» Ибо сами немцы, даже если 
сначала они считали войну бессмысленной, увидели в этой сцене в Компьене акт 
прямо-таки метаполитической справедливости и праздновали не без внутреннего 
восторга мгновение «восстановленного права»  [404] . И многие сомнения потеряли 
в те дни свой вес, либо превратились в благоговение и преданность, ненависть же 
осталась в одиночестве; редко когда в предыдущие годы нация столь безоговорочно 
отдавала свои симпатии режиму, и сам Фридрих Майнеке писал: «Я хочу… 
переучиться многому, но не всему». В донесениях СД во второй половине июня 
говорилось о невиданной доселе внутренней сплоченности немецкого народа, даже 
враги-коммунисты почти полностью прекратили свою подпольную деятельность, и 
только церковные круги еще выражали «пораженческие настроения»  [405] . Что-то 
от этой своеобразной эмоциональной торжественности, окружавшей те события, 
нашло свое выражение и в поведении Гитлера. В ночь с 24 на 25 июня, незадолго 
до перемирия, он попросил погасить свет в его крестьянском домике в 
Брюли-ле-Пеш и открыть настежь окна и несколько минут смотрел в ночную темноту.
 Три дня спустя Гитлер вылетел в Париж. В свою свиту он включил людей, 
разбирающихся в искусстве, в том числе Альберта Шпеера, Арно Брекера и 
архитектора Германа Гислера. Прямо с аэродрома он направился в «Гранд-Опера» и, 
гордый своими познаниями, сам был гидом в этой экскурсии по зданию театра, 
потом колонна автомобилей проехала по Елисейским полям, задержалась у Эйфелевой 
башни, затем Гитлер долго простоял перед гробницей Наполеона в Доме инвалидов, 
повосхищался ансамблем площади Согласия и поехал вверх на Монмартр, где назвал 
уродливой церковь Сакре-Кер. Поездка заняла всего три часа, но он назвал ее 
«сбывшейся мечтой моей жизни». Сразу же после этого он вместе с двумя бывшими 
однополчанами отправился в занявшее несколько дней путешествие по полям 
сражений первой мировой войны  [406] и посетил Эльзас. В начале июля Берлин 
приветствовал его бурей восторга, морем цветов и колокольным звоном – это было 
последнее в его жизни триумфальное шествие, в последний раз насладился он опием 
великой овации, в котором он так нуждался и которого ему с этих пор, с распадом 
явления, так будет не хватать.
 Правда, большой парад войск, которым он хотел как бы формально вступить во 
владение французской столицей, был отменен – частью, чтобы пощадить чувства 
французов, частью потому, что Геринг был не в состоянии гарантировать 
безопасность от английских воздушных налетов. Но главное было в том, что Гитлер,
 как и прежде, не знал, как будут реагировать англичане, и внимательно следил 
за каждым их шагом. В германо-французское соглашение о прекращении огня он 
включил статью, содержавшую в скрытом виде обращение к Лондону  [407] , а когда 
в начале июля на встрече в Берлине Чиано вновь изложил итальянские требования, 
Гитлер отклонил их, сославшись на то, что нужно избегать всего, что побуждало 
бы к сопротивлению по ту сторону Ла-Манша; и в то время как министерство 
иностранных дел уже разрабатывало детальные предложения по мирному договору, 
сам он готовился к своему выступлению в рейхстаге, в котором собирался 
выдвинуть «щедрые предложения». Но одновременно он говорил и о своей решимости, 
в случае отказа, «обрушить на англичан бурю огня и металла»  [408] .
 Однако ожидавшегося знака снова не последовало. 10 мая, когда вермахт начал 
свое наступление на Западе, премьер-министра Великобритании Чемберлена сменил 
на этом посту его давний непримиримый оппонент Черчилль. И хотя, как заявил 
новый глава правительства в своем первом же выступлении, он не может 
«предложить стране ничего кроме крови, забот, слез и пота»  [409] , все же 
оказалось, что втянутая в сложные соглашательские отношения с Гитлером и 
глубоко охваченная пораженческими настроениями Европа вновь обрела в лице этого 
человека свои нормы, свой язык и свою волю к самоутверждению. Поверх всех