требовавшим санкций против Италии; пораженческая ирония забавлялась вопросом: 
«Чего ради умирать за негуса [29] ?»; а вскоре такой же вопрос зададут и о 
Данциге  [30] .
 Жест Англии мог иметь оправдание, тем более, если принять во внимание, каков 
был Гитлер, только в том случае, если бы британское правительство было готово 
со всей решительностью выступить против агрессии Муссолини и при этом не 
побоялось бы риска войны. Но Англия явно не собиралась идти так далеко в 
реализации своего решения, и поэтому последнее должно было лишь ускорить 
роковую развязку. Теперь Муссолини мог в любом случае считать гордость и честь 
Италии задетыми прозвучавшими угрозами в такой степени, что можно было начинать 
военные действия. 2 октября 1935 года он заявил на массовом митинге, трансляцию 
которого слышало более 20 миллионов человек на улицах и площадях во всех частях 
страны, что Италия по собственному решению объявляет войну Эфиопии: «Пробил 
великий час в истории нашего Отечества… Сорок миллионов итальянцев как 
скрепленное общей клятвой сообщество не позволят лишить себя места под 
солнцем!» Достаточно было перекрыть Суэцкий канал или ввести эмбарго на 
поставки нефти, чтобы тут же сделать небоеспособной насыщенную военной техникой 
итальянскую экспедиционную армию и нанести Италии такое же сокрушительное 
поражение, какое ей 40 лет тому назад на той же территории приготовил император 
Менелик; Муссолини заверял позже, что это было бы для него «невообразимой по 
своим последствиям катастрофой»  [31] . Но Англия и Франция, равно как и 
остальные нации, на это не отважились; дело ограничилось половинчатыми мерами, 
неэффективность которых лишь снизила тот престиж, которыми еще обладали 
демократии и Лига наций. Конечно, за этой осторожностью скрывались многие 
причины. Например, чехословацкий премьер-министр Бенеш, который отличился в 
роли особо энергичного поборника экономических санкций, благоразумно не 
распространял их на собственный экспорт в Италию.
 Внутренние противоречия Европы предоставили Муссолини почти неограниченную 
свободу маневра. Итальянская армия, оснащенная современным вооружением, стала 
громить и уничтожать неподготовленного, почти безоружного противника с 
небывалой жестокостью, утверждая новый стиль бесчеловечного ведения войны, 
применяя даже отравляющие газы. Столь же беспрецедентным моментом было то, что 
известные офицеры, в том числе сыновья Муссолини Бруно и Витторио с гнусным 
высокомерием хвастались, что они устраивали веселую охоту на целые толпы, сотни 
и тысячи людей и истребляли их зажигательными бомбами и бортовым оружием своих 
самолетов  [32] . 9 мая 1936 года итальянский диктатор мог наконец объявить с 
балкона палаццо Венеция перед восторженной толпой о «своем триумфе над 
пятьюдесятью нациями» и о «воскрешении империи на судьбоносных холмах Рима».
 Гитлер поначалу придерживался в абиссинском конфликте строгого нейтралитета – 
не только потому, что у него было достаточно причин обижаться на Муссолини, 
скорее дело было в том, что эфиопская авантюра дуче создавала помехи 
осуществлению его главной внешнеполитической концепции, в основе которой с 
момента ее возникновения постоянно была идея партнерства с Англией и Италией. 
Начавшаяся схватка приводила к противостоянию двух важнейших будущих партнеров 
и ставила Гитлера перед непредусмотренной альтернативой  [33] .
 Как это ни удивительно, он после продолжительных колебаний решил поддерживать 
итальянскую сторону и стал поставлять ей сырье, прежде всего уголь, хотя он за 
несколько месяцев до того приветствовал англо-германский договор как начало 
нового времени. Так он поступил не из идеологических соображений и явно не по 
экономическим причинам, сколь бы весомы они ни были при принятии данного 
решения. Гораздо важнее было то обстоятельство, что он видел в конфликте шанс 
взломать устоявшийся порядок в Европе. Логика наращивания кризиса требовала 
помогать слабой стороне против более сильной. Так, уже летом 1935 года Гитлер 
направил негусу в ходе двух трансакций, проводившихся в обстановке высочайшей 
секретности, военную технику на 4 млн. марок, в том числе 30 противотанковых 
пушек, которые явно предназначались для боев с итальянским агрессором, и точно 
так же он поддерживал теперь Муссолини в противостоянии западным державам  [34] 
. Принять такое решение было ему тем более легко, поскольку он, как показывает 
его секретное выступление в апреле 1937 года, не принимал всерьез обязательства,
 взятого на себя Англией, ибо те принципы, за которые она выступала: 
неприкосновенность малых наций, защита мира, право на самоопределение – для 
него ничего не значили, в то время как империалистическая акция Италии была в 
его глазах реализацией закона и логики политики. Это была та же серьезнейшая 
ошибка, которую он повторил в августе и сентябре 1939 года, она была связана с 
его рационалистической неспособностью принимать в расчет какие-либо иные 
интересы, кроме голых мотивов борьбы за власть. Кроме того, вдохновленный 
своими быстрыми успехами, он чувствовал себя уже достаточно уверенно, чтобы в 
известной степени испытать на прочность только что заключенный союз с Англией 
ради завоевания на свою сторону и другого союзника, который пока, , несмотря на 
все усилия, почти враждебно отворачивался от него.
 Однако Гитлер использовал войну в Абиссинии не только для прорыва изоляции на 
юге. Еще важнее было для него воспользоваться ставшей очевидной 
нерешительностью западных держав, а также параличом Лиги наций для нового 
ошеломляющего внешнеполитического демарша: 7 марта 1936 года немецкие войска 
заняли Рейнскую область, которая являлась демилитаризованной зоной со времени 
заключения Локарнского договора. По логике событий это было неизбежным 
следующим шагом, но, по всей видимости, он совершился даже для Гитлера 
неожиданно быстро. Судя по документам, он стал в середине февраля размышлять, 
не целесообразнее ли провести эту акцию, которая первоначально намечалась на 
весну 1937 года, ввиду сложившегося международного положения в более ранний