И тут, не остыв еще от восторженного экстаза, Кейтель впервые провозгласил 
здравицу в честь «Величайшего полководца всех времен»  [399] .
 Успехи же и впрямь были беспримерными. Всего три недели понадобились вермахту, 
чтобы разгромить Польшу, немногим более двух месяцев, чтобы победить Норвегию, 
Данию, Голландию, Бельгию, Люксембург и Францию, заставить Англию отступить на 
свой остров и бросить достаточно эффективный вызов британскому флоту. И все это 
сопровождалось относительно совсем небольшими потерями – западная кампания 
стоила немецкой стороне 27 000 убитых, в то время как потери противника 
составили почти 135 000 только убитыми. Разумеется, успехи этой кампании не 
являются одной лишь личной заслугой Гитлера как полководца, но ни в коем случае 
не были они и только результатом везения или же умения тех, кто ему советовал, 
либо полнейшего безволия противника. Значение танковых соединений осознали в 
30-х годах и во Франции, и в других странах, но только Гитлер сделал из этого 
нужный вывод и несмотря на встреченное им сопротивление вооружил вермахт 
десятью танковыми дивизиями; куда зорче, чем его погрязший в устаревших 
представлениях генералитет, разглядел он слабость Франции и ее деморализующее 
бессилие, и сколь бы скромен ни был его личный вклад в манштейновский план 
кампании, он сразу же оценил его значение и изменил в соответствии с ним 
немецкую концепцию этой операции. И вообще он доказывал – во всяком случае, в 
ту пору – свое умение увидеть нетрадиционные возможности, которое к тому же 
обострялось благодаря той его непосредственности, что присуща самоучке. Он 
долго и интенсивно занимался изучением специальной военной литературы, на 
протяжении почти всей войны читал на сон грядущий военно-морские календари и 
военно-научные справочники. Благодаря поразительной памяти на 
военно-исторические теории и военно-технические детали он придавал своим 
выступлениям убедительный вид – уверенность, с которой он мог по памяти 
говорить о тоннажах, калибрах, дальности действия или оснащенности самых 
различных систем вооружения, достаточно часто повергала его окружение в 
изумление и замешательство. Но одновременно он умел и с богатейшей фантазией 
применять эти свои знания, у него было удивительное чутье на возможности 
эффективного применения современного оружия, что соединялось с высокой степенью 
умения вживаться в психологию противника, и все эти способности находили свое 
выражение в проводившихся уверенной рукой мерах по одурачиванию противника, в 
точном предвидении его ответных тактических шагов, а также в молниеносном 
улавливании предоставляющегося благоприятного случая – дерзкая идея захвата 
форта Эбен-Эмаэль принадлежала именно ему, равно как и мысль об оснащении 
пикирующих бомбардировщиков устрашающе воющими сиренами  [400] , а танков – 
вопреки мнению многочисленных экспертов – длинноствольными орудиями. Так что не 
совсем уж без оснований его называли одним из «наиболее знающих и 
разносторонних военно-технических специалистов своего времени»  [401] , и, 
конечно же, не был он «командирствующим капралом», как будут его после 
представлять высокомерные апологеты какой-то части германского генералитета.
 В то время, во всяком случае, пока в руках у него была инициатива, он таковым 
не был – момент перелома, когда его слабости начнут затмевать бесспорно 
имевшиеся у него сильные стороны, и оперативная смелость превратится просто в 
абсурдную самонадеянность, энергия – в упрямство, а дерзость – в азарт игрока, 
наступит значительно позже. Именно генералитет, и не в последнюю очередь та 
часть, что долго противилась ему, под воздействием блестящей победы над всегда 
внушавшим страх врагом – Францией – уверовал в итоге в его «гений» и согласился 
с тем, что анализ ситуации Гитлером превзошел их собственные оценки, потому что 
его анализ совершенно очевидно учитывал не только военные факторы, но и включал 
в себя то, что лежало за пределами узкого горизонта экспертов, – и именно в 
этом состояла одна из причин того, порою необъяснимого доверия, с которым 
встречали как всю его ни на чем не основанную уверенность в победе в 
последующие годы, так и непрерывно воздвигавшиеся им вновь и вновь карточные 
домики обманчивых надежд. Самому Гитлеру триумфальное завершение французской 
кампании принесло и без того уже не знавшее удержу чувство самоуверенности и 
дало его сознанию призванности мощнейшую из всех мыслимых опор – победу на поле 
битвы.
 21 июня начались германо-французские переговоры о перемирии. За три дня до 
того Гитлер съездил в Мюнхен, чтобы увидеться с Муссолини и постараться 
погасить непомерные притязания своего итальянского союзника. Ибо за свою роль 
статиста на поле битвы дуче потребовал ни много ни мало как Ниццу, Корсику, 
Тунис и Джибути, а затем Сирию, базы в Алжире, оккупацию итальянцами Франции до 
самой Роны, выдачу ему всего французского флота и, если возможно, то и Мальты, 
а также передачу английских прав в Египте и Судане. Однако Гитлер, занятый в 
мыслях уже следующим этапом войны, сумел доказать ему, что честолюбивые 
притязания Италии затянут победу над Англией. И дело было не только в том, что 
форма и условия перемирия могли бы оказать значительное психологическое 
воздействие на решимость Англии продолжать борьбу, – куда больше Гитлер 
опасался того, что наисовременнейший французский флот, будучи недоступным для 
него, поскольку корабли находились в гаванях Северной Фрицаована результатом 
этих переговоров, поведение Гитлера и его аргументы возымели свое действие. 
Ироничный Чиано так характеризовал его в своем дневнике: «Он говорит сегодня со 
сдержанностью и осмотрительностью, которые после такой победы, как у него, 
действительно поражают. Меня нельзя подозревать в слишком нежных чувствах к 
нему, но в этот момент я им действительно восхищаюсь»  [402] .
 Правда, куда менее великодушным показал себя Гитлер в аранжировке церемонии 
подписания соглашения о прекращении огня. В своей тяге к оскорбительной 
символике он устроил ее в Компьенском лесу северо-восточнее Парижа, где 11