бомбами и воем сирен пикирующих бомбардировщиков, и в этом неописуемом хаосе 
тонула любая попытка организованного военного сопротивления – страна была 
готова к обороне, но не была готова к гибели. У французской ставки в Бриаре для 
связи с войсками и внешним миром имелся один-единственный телефонный аппарат, 
да и тот не функционировал с двенадцати до четырнадцати часов, потому что 
телефонистка на почте уходила в это время обедать. Когда же командующий 
британским экспедиционным корпусом генерал Брук спросил о дивизиях, которые 
якобы должны были защищать «крепость Бретань», то новый французский 
главнокомандующий генерал Вейган только удрученно пожал плечами: «Я знаю, что 
все это чистая галлюцинация». Подобно генералу Бланшару, многие военачальники 
тупо глядели на оперативные карты как на белую стену – было такое впечатление, 
что на Францию и впрямь обрушились небеса  [393] .
 Хотя немецкие планы битвы за Францию едва ли предусматривали какую-либо 
активность со стороны противника, и директивы походили скорее на указания по 
проведению многодневного учебного марш-броска, а не военного похода, Гитлер был,
 тем не менее, смущен такой скоростью продвижения собственных армий вперед. 14 
июня его войска вошли через ворота Майо в Париж и сорвали с Эйфелевой башни 
трехцветный французский флаг; три дня спустя в течение одного дня Роммель 
совершил бросок на двести сорок километров, а когда в тот же день Гудериан 
сообщил, что он со своими танками дошел до Понтарлье, Гитлер запросил 
телеграфом, не ошибка ли это, «вероятно, имеется в виду Понтайе-сюр-Сон», 
Гудериан протелеграфировал: «Никакой ошибки. Лично нахожусь в Понтарлье на 
швейцарской границе»  [394] . Оттуда он двинулся на северо-восток и вклинился с 
тыла в линию Мажино. Оборонительный вал, бывший не только основой стратегии 
Франции, но и всего ее мышления, пал почти без боя.
 И тут как бы на помощь победе Германии, ставшей уже осязаемой, пришла Италия. 
Хотя Муссолини, как он любил говорить, ненавидел репутацию ненадежности, 
приставшую к его стране, и хотел путем «политики, прямой, как клинок шпаги», 
заставить забыть о ней, обстоятельства не благоприятствовали этим его 
намерениям. Его первоначальное решение не ввязываться в войну было поколеблено 
уже в октябре в результате немецких побед в Польше, в ноябре мысль, что Гитлер 
может выиграть войну, он воспринимал как «совершенно невыносимую», в декабре в 
разговоре с Чиано «открыто пожелал немцам поражения» и выдавал голландцам и 
бельгийцам сроки немецкого наступления, а в начале января направил Гитлеру 
письмо, в котором, пользуясь своим правом «декана диктаторов», самоуверенно 
растекался в советах и пытался нацелить Гитлера на Восток [395] .

 «Никто не знает лучше меня, поскольку я обладаю вот уже сорокалетним 
политическим опытом, что политика выдвигает тактические требования… Поэтому я 
понимаю, что Вы… избегали второго фронта. Россия тем самым, не шевельнув и 
пальцем, получила в Польше и Прибалтике большой выигрыш от этой войны. Но я, 
будучи революционером от рождения и никогда не меняя своих взглядов, говорю Вам,
 что Вы не можете постоянно жертвовать принципами Вашей революции в угоду 
тактическим требованиям определенного политического момента. Я придерживаюсь 
убеждения, что Вы не можете допустить, чтобы упало антисемитское и 
антибольшевистское знамя, которое Вы высоко несли на протяжении двадцати лет… и 
я безусловно исполню свой долг, если добавлю, что один-единственный дальнейший 
шаг по расширению Ваших отношений с Москвой имел бы в Италии опустошительные 
последствия…» [396] 

 Однако при встрече на перевале Бреннер 18 марта 1940 года Гитлеру без особого 
труда удалось устранить отрицательные эмоции Муссолини и вновь разжечь в 
партнере старые комплексы, связанные с жаждой добычи и восхищения. «Нельзя 
закрывать глаза на то, что дуче очарован Гитлером, – писал Чиано, – и к тому же 
эта очарованность совпадает с устремлениями его собственной натуры, толкающей 
его к действию». Начиная с этого момента, у Муссолини растет решимость 
участвовать в войне. Просто недостойно, считает он, «сидеть сложа руки, когда 
другие делают историю. Дело не в том, кто победит. Чтобы сделать народ великим, 
надо послать его в бой – если потребуют обстоятельства, даже пинками в задницу. 
Этого я и буду придерживаться»  [397] . В ослеплении от успехов своего товарища 
по судьбе, вопреки воле короля, промышленников, армии, даже вопреки воле части 
своих влиятельных соратников по Большому совету, он взял теперь курс на 
вступление Италии в войну. Когда в первые же дни июня в ответ на приказ начать 
наступление маршал Бадольо, возражая, заметил, что у его солдат «нет даже 
достаточного количества рубах», Муссолини, отвергая его возражения, сказал: «Я 
уверяю вас, что в сентябре все кончится, и мне нужно несколько тысяч мертвецов, 
чтобы как участнику войны сесть за стол мирных переговоров. 10 июня итальянские 
соединения начали наступление, однако застряли уже на подступах к пограничному 
населенному пункту Мантон. Возмущенный итальянский диктатор реагировал на это 
так: „Мне нужен материал. И Микеланджело нужен был мрамор, чтобы создать свои 
статуи. Если бы у него была одна глина, он стал бы всего лишь горшечником“  
[398] . А неделю спустя события обогнали его честолюбие – президент Франции 
Лебрен поручил формирование правительства маршалу Петену. Первое, что тот 
сделал на своем новом посту, было обращение к германскому верховному 
командованию через правительство Испании с просьбой о перемирии.
 Гитлер получил сообщение об этом в маленькой бельгийской деревушке 
Брюли-ле-Пеш близ французской границы, где находилась его ставка. Кинопленка 
запечатлела взрыв его чувств – некую стилизованную в соответствии с сознанием 
собственной роли пляску радости с притопыванием правой ноги, улыбкой во все 
лицо, покачиванием застывшей в оцепенении головой и похлопыванием себя по бедру.