темпераментом или недостаточной военной подготовкой. Скорее дело в том, что к 
гарантиям Польше в Англии никогда не относились с большой симпатией. Между 
двумя странами не было традиционной дружбы, Польша считалась одним из тех 
диктаторских режимов, которые проявляли лишь присущие авторитарному господству 
ограниченность и притеснения, но без театрального волшебства и гипнотического 
воздействия власти  [318] . Когда в первые дни сентября один оппозиционный 
консерватор настойчиво требовал от члена кабинета помощи Польше и при этом 
упомянул обсуждавшийся тогда план поджечь Шварцвальд зажигательными бомбами, он 
услышал в ответ: «Что вы, этого нельзя делать, это – частная собственность. 
Этак вы в следующий раз попросите, чтобы мы бомбили Рурскую область». В свое 
время Франция взяла на себя обязательство перед Польшей до шестнадцатого дня 
войны начать наступление силами 35-38 дивизий. Но полностью настроенная на 
оборону и сохранение своей национальной идиллии страна была не способна 
спланировать наступление. В Нюрнберге генерал Йодль заявил: «Если мы не 
потерпели крах еще в 1939 году, то лишь потому, что во время польской кампании 
примерно 110 французских и английских дивизий на Западе пребывали в полном 
бездействии против 25 немецких дивизий»  [319] .
 В этих условиях современные немецкие армий смогли раздавить Польшу одним 
победным броском. Их совершенству, отлаженности действий и динамике другая 
сторона была в состоянии противопоставить, по собственному более позднему 
признанию, лишь попытки сопротивления, характеризовавшиеся «трогательной 
абсурдностью»  [320] .
 Взаимодействие прорывавшихся вперед небывалых масс танковых соединений с 
моторизованными частями пехоты и безраздельно господствовавшими ВВС, штурмовики 
которых с оглушающим воем сирен обрушивались на цели, точно работающая система 
информации – вся мощь этого продвигающегося вперед с механической неумолимостью 
колосса ставила поляков в такое положение, при котором им оставалась только их 
храбрость. В свое время Бек самоуверенно заверял, что вооруженные силы 
«подготовлены для гибкой, сдерживающей противника подвижной войны. Мир будет 
изумлен»  [321] .
 Основное значение этой кампании заключалось в том, что в ней вторая мировая 
война как бы сражалась с первой мировой, нет другого более яркого проявления 
этого неравенства сил, чем смертельное донкихотство атаки на тухельской равнине,
 когда польская кавалерийская часть ринулась на немецкие танки. Уже в первой 
половине 5 сентября генерал Гальдер записал после обсуждения военного положения,
 что «враг почти что разбит», б сентября пал Краков, днем позже правительство 
из Варшавы бежало в Люблин, а на следующий день немецкие передовые отряды 
достигли польской столицы. Уже в этот момент всякое организованное 
сопротивление противника начало разваливаться. В результате двух больших 
начавшихся 9 сентября обходных операций остатки польских вооруженных сил были 
окружены, а затем медленно раздавлены. Восемью днями позже, когда кампания была 
уже почти окончена, в уже разбитую страну с Востока ворвался Советский Союз, 
приняв, правда, обширные юридические и дипломатические меры для того, чтобы его 
не обвинили в агрессии. 18 сентября немецкие и советские части встретились в 
Брест-Литовске. Первый блицкриг был окончен; когда через несколько дней пала 
Варшава, Гитлер приказал семь дней подряд звонить в колокола – между 12. 00 и 
13. 00 часами.
 Тем не менее остается вопрос, принес ли ему быстрый военный триумф 
незамутненное удовлетворение или же все это ликование и колокольный звон не 
могли заглушить предчувствие, что победа, собственно говоря, уже утрачена. Во 
всяком случае, Гитлер видел, что его главная концепция была поставлена с ног на 
голову: он воевал не в том направлении, не с Востоком, как он мог внушить себе 
на протяжении прошедшей так быстро польской кампании, а с Западом. Почти 
двадцать лет все его мышление и тактика определялись прямо противоположной 
идеей; теперь его нетерпение, заносчивость и опьяняющее действие больших 
успехов перевесили все рациональные соображения и окончательно разбили 
«фашистскую схему расстановки сил»: он воевал с консерваторами, не «разгромив 
предварительно революционеров»  [322] . Кое-что говорит о том, что он осознал 
эту роковую ошибку уже в тс дни. В его окружении говорили, что на него находил 
пессимизм, что его внезапно охватывал страх, «ему хотелось вынуть голову из 
петли»  [323] . Вскоре после того, как война с Англией стала неотвратимой, он 
сказал Рудольфу Гессу: «Теперь все мое дело разваливается. Моя книга была 
написана впустую». Порой он сравнивал себя с Мартином Лютером, который точно 
так же не хотел бороться с Римом, как он не желал сражаться с Англией. Потом он 
вновь внушал себе, призывая на помощь свои знания, которых он беспорядочно 
нахватался там и сям, что Англия слаба и подточена декадансом демократии; он 
пытался заглушить свои предчувствия, говоря, что британское правительство ведет 
«войну лишь для видимости», чтобы формально выполнить непопулярный в стране 
союзнический долг: как только с Польшей будет покончено, заявил он в последние 
дни августа, «мы проведем большую мирную конференцию с западными державами»  
[324] . На это он теперь и надеялся.
 В этом контексте следует рассматривать стремление Гитлера сперва после 
польской кампании, а потом после захвата Франции вести войну с Англией лишь 
вполсилы – в режиме усиленной угрозы войны с выматывающими силы 
пропагандистскими кампаниями, войны, которую в Англии называли phoney war [325] 
. Почти два года его стиль ведения войны определялся вновь и вновь 
предпринимаемыми попытками изменить неоднозначную расстановку сил, поставить 
все с головы на ноги, вернуться к легкомысленно упущенной однажды концепции. За 
несколько недель до начала войны, 22 июля 1939 года, он сказал адмиралу Деницу, 
что ни в коем случае нельзя допустить войны с Англией, ибо она означала бы не