серьезностью. Он клялся в своем миролюбии и «бесконечном долготерпении», еще 
раз пытался пробудить надежду Запада, заверял в новой дружбе с Советским Союзом,
 выразил свое смущение ввиду позиций итальянского союзника и обрушил горы 
обвинений на польское правительство. Польша, заявил он, приведя дикие выдумки о 
числе пограничных инцидентов в последние дни, «сегодня ночью использовала 
регулярные армейские части для нападения на объекты на нашей территории, эти 
солдаты стреляли в нас. С 5. 45 открыт ответный огонь! С этого момента на 
каждую их бомбу ответим нашей бомбой». Теперь он хотел быть первым солдатом 
рейха: «Я снова одел тот мундир, который был для меня самым святым и дорогим. Я 
сниму его только после победы или – я не дождусь этого конца»  [313] .
 Сохранявшуюся у Гитлера надежду на возможность ограничить конфликт все же 
только Польшей питала медлительность Запада, который не ответил на германское 
нападение немедленным объявлением войны, как того требовали союзнические 
обязательства. Решение начать войну далось мучительно трудно прежде всего 
французскому правительству, оно ссылалось, пуская в ход все новые отговорки, на 
мнение генштаба, на новую посредническую миссию Муссолини, на еще 
продолжавшуюся эвакуацию людей из больших городов и в конце концов пыталось 
оттянуть вступление в войну по крайней мере на несколько часов  [314] ; хотя 
позиция Англии была решительнее, она тем не менее также отражала всю тяжесть 
принимаемого решения. 1 сентября Чемберлен объявил в парламенте: «Полтора года 
тому назад я выразил здесь горячую надежду, что на мою долю не выпадет 
ответственность призвать страну принять страшное решение о вступление в войну». 
Теперь он собирается потребовать от правительства рейха обещания прекратить 
наступление в Польше и отвести войска назад. Когда один депутат громко на весь 
зал задал вопрос, установлен ли тому срок, премьер-министр ответил: «Если ответ 
на это последнее предупреждение будет отрицательным – я полагаю, что реакция 
будет именно такой – послу Его Величества даны указания потребовать свои 
паспорта. В таком случае мы готовы».
 Однако Гитлер проигнорировал это предупреждение или сделал из него лишь тот 
вывод, что Англия, несмотря на наличие однозначного случая, при котором 
вступают в силу обязательства по союзу, все еще ставила открытие своих действий 
в зависимость от определенных условий. Поэтому на английскую ноту от 1 сентября 
он поначалу вообще не ответил. И пока Англия и Франция пытались договориться в 
ходе изматывающих переговоров о совместных действиях, в Польше немецкие войска 
стремительно продвигались вперед. Судя по всему, именно указанные признаки 
слабости противоположной стороны ободряли Гитлера, когда он 2 сентября отверг 
попытки Муссолини уговорить Германию пойти на решение проблемы за столом 
переговоров, используя благоприятную обстановку: «Данциг уже стал немецким, – 
убеждал он Гитлера, – у Германии в руках козыри, обеспечивающие выполнение ее 
требований. Кроме того, Германия уже получила «моральную сатисфакцию». Если бы 
она приняла решение относительно конференции, она достигла бы своих целей и 
одновременно избежала бы войны, которая, как становится видным уже сейчас, 
станет всеобщей и исключительно долгой»  [315] .
 Ночью 2 сентября Англия в конце концов решила отказаться от совместных 
действий с Францией и дала указание Гендерсону передать в 9 часов утра 
наступающего воскресенья германскому министру иностранных дел ультиматум, срок 
которого истекал в 11 часов. Риббентроп поручил передать эту ноту своему 
старшему переводчику доктору Паулю Шмидту, который описал сцену, разыгравшуюся 
после того, как он привез этот документ в рейхсканцелярию. В приемной перед 
кабинетом Гитлера собрались члены кабинета и многочисленные руководители партии,
 Шмидту с трудом пришлось протискиваться вперед. Когда он вошел в кабинет, 
Гитлер сидел за своим письменным столом, а Риббентроп стоял несколько в стороне 
у окна:

 «Когда я вошел, оба бросили на меня напряженный взгляд. Остановившись на 
некотором расстоянии перед столом Гитлера, я стал медленно переводить ему 
ультиматум британского правительства. Когда я закончил, воцарилась полная 
тишина…
 Гитлер сидел, словно окаменев, уставившись в пространство перед собой. Он не 
утратил самообладания, как утверждали позже, не бушевал, как это было по 
воспоминаниям других. Он сидел на своем месте совершенно тихо и неподвижно. 
Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, он повернулся к Риббентропу, 
который остался стоять у окна, будто оцепенев, «Ну, что теперь делать?» – 
спросил Гитлер своего министра иностранных дел с яростью в глазах, как бы желая 
выразить, что Риббентроп неверно проинформировал его о реакции англичан. 
Риббентроп тихим голосом ответил: «Я предполагаю, что в следующий час такой же 
ультиматум предъявят нам и французы»  [316] .

 Когда Кулондр примерно в полдень появился у немецкого министерства иностранных 
дел, Англия уже находилась в состоянии войны с рейхом. Французский ультиматум 
соответствовал британскому, но, что было характерно, расходился с ним в одной 
детали: как будто правительство в Париже даже сейчас уже боялось слова «война», 
оно грозило в том случае, если Германия откажется вывести свои войска из Польши,
 «выполнить тс известные германскому правительству договорные обязательства, 
которые Франция взяла на себя в отношении Польши». Вернувшись в посольство, сам 
Кулондр разразился слезами перед своими сотрудниками  [317] .
 Но и Англии было трудно настроиться на войну как на совершившийся факт. Польша 
отчаянно ждала военной помощи или хотя бы облегчения своего положения и слишком 
поздно поняла, что она осталась без реальной поддержки.
 Неповоротливость Англии в ее действиях была, однако, вызвана не только