удивительной беспомощности, импровизации, словно он, помня о многих подобных 
чуду поворотах в своей жизни, вплоть до того самого момента никогда и не думал 
всерьез о возможности непоправимого конца. Во всяком случае, ужасная идея этой 
свадьбы для двойного самоубийства – словно он боялся некоего незаконного 
смертного одра – свидетельствует о тривиальном уходе и демонстрирует, насколько 
же он был опустошенным и впрямь утратившим свою страсть к эффектам, даже если и 
пробуждавшая вагнеровские мотивы ассоциация с объединяющей смертью могла еще 
придать в его глазах этому событию примиряющую черту трагического крушения. Но 
что бы ни связывалось еще с его именем, – это был конец, который разоблачал миф.

 Возможно, теперь он расставался с чем-то большим, нежели с режиссурой жизни, 
которая всегда понималась им как исполнение каких-либо ролей. Ибо несмотря на 
все привходящие обстоятельства это бракосочетание знаменовало собой, если 
рассматривать его в ином аспекте, еще и некую примечательную цезуру: оно 
явилось не только жестом признательности по отношению к единственному существу, 
которое, как однажды заметил Гитлер, помимо овчарки Блонди, оставалось верным 
ему до конца, – скорее, оно означало также и определенный акт окончательного 
отречения. Будучи фюрером, – об этом он говорил не раз, – он не имел права быть 
женатым, мифологическое представление, которое он вкладывал в понятие «фюрер», 
не выносило никаких человеческих черт; и вот теперь он распрощался с этой 
амбицией, и здесь можно предположить, что он уже не верил в то, что 
национал-социализм будет продолжать жить. И он действительно заявил своим 
гостям, что идея скончалась и не оживет больше никогда  [712] . После чего он 
оставил общество, чтобы в одной из соседних комнат продиктовать свою последнюю 
волю.
 Гитлер составил два завещания – политическое и личное. В первом преобладают 
безудержные обвинения в адрес евреев, уверения в собственной невиновности и 
призывы к духу сопротивления: «Пройдут века, и из руин наших городов и 
памятников искусства будет вновь и вновь возрождаться ненависть к народу, 
несущему в конечном счете ответственность за это, к тому, кому мы обязаны всем, 
к международному еврейству и его пособникам». Минуло двадцать пять лет, за его 
плечами были беспримерное восхождение, немыслимые триумфы, а потом приступы 
отчаяния и моменты крушений, но, как это с изумлением констатировал еще друг 
его юности Август Кубицек, когда они увиделись снова в 1938 году, он лишь 
постарел, но нисколько не изменился: Идеологические пассажи политического 
завещания прямо-таки текстуально можно было бы считать взятыми из первого 
документального свидетельства его карьеры – написанного в 1919 году письма 
Адольфу Гемлиху или из одной из речей начинающего агитатора в пивных. Тот 
феномен изначальной закостенелости, отрицания всякого опыта, что столь 
характерен для Гитлера, находит в этом документе свое последнее, дополнительное 
подтверждение. В отдельной его части он изгонял Геринга и Гиммлера из партии и 
со всех постов. Своим преемником на посту рейхспрезидента, военного министра и 
верховного главнокомандующего вермахтом он назвал адмирала Деница; содержащуюся 
в завещании ссылку на то, что на флоте еще живет понятие о чести, которому 
чужда даже сама мысль о капитуляции, следовало, несомненно, понимать как 
задание продолжать борьбу и после его смерти – вплоть до окончательной гибели. 
Одновременно он назвал состав нового правительства рейха во главе с Геббельсом. 
Этот документ, в котором не было и признака понимания, солидарности, 
великодушия и даже приличествовавших моменту слов пафоса, заканчивался 
следующей фразой: «Прежде всего я вменяю в обязанность руководству и народу, 
чтобы строжайшим образом соблюдались расовые законы и оказывалось беспощадное 
сопротивление всемирному отравителю всех народов – международному еврейству»  
[713] .
 Личное завещание Гитлера было значительно короче. Если политический документ 
претендовал на место в истории, то здесь слышится голос сына чиновника из 
Леондинга, каковым он всегда и оставался под всеми своими масками:

 «Поскольку в годы борьбы я считал, что не могу взять на себя ответственность 
за создание семьи, то теперь, перед окончанием этого земного пути, я решил 
взять в жены девушку, которая после долгих лет дружбы по собственной воле 
прибыла в уже почти полностью окруженный город, чтобы разделить свою судьбу с 
моей. Она по своему желанию, как моя супруга, уходит вместе со мной из жизни. 
Смерть заменит нам то, чего лишал нас обоих мой труд на службе моему народу.
 Все, чем я владею – если это вообще имеет какую-либо ценность, – принадлежит 
партии. Если она перестанет существовать, – государству; если же будет 
уничтожено и государство, то какие-либо распоряжения с моей стороны будут уже 
не нужны.
 Я всегда собирал мои картины в приобретенных мною в течение этих лет 
коллекциях не для личных целей, исключительно для расширения галереи в моем 
родном городе Линце на Дунае. Чтобы это наследие было там – вот мое самое 
заветное желание. Исполнителем завещания назначаю моего преданнейшего товарища 
по партии Мартина Бормана Он наделен правом принимать любые решения, имеющую 
окончательную и официальную силу. Ему разрешается отобрать и передать все то, 
что имеет ценность как личная память или же необходимо для скромной буржуазной 
жизни, моим сестре и брату, равно как и главным образом матери моей жены и моим 
преданным, хорошо ему известным сотрудникам и сотрудницам, в первую очередь 
моим старым секретарям, секретаршам, фрау Винтер и т. д., которые на протяжении 
многих лет поддерживали меня своим трудом.
 Я сам и моя супруга, чтобы избежать позора смещения или капитуляции, выбираем 
смерть. Мы хотим, чтобы нас немедленно сожгли вместе на том месте, где