а Франко, аристократию и церковь, а во Франции не использовал возможности для 
освобождения рабочего класса из рук «ископаемой буржуазии». Повсюду, говорил он,
 следовало бы разжечь пламя восстания колониальных народов, провозгласить 
пробуждение угнетаемых и эксплуатируемых наций, подтолкнуть к бунту египтян, 
иракцев, весь Ближний Восток, с ликованием встретивший немецкие победы, – так 
что не из-за его агрессивности и его ненасытности гибнет сейчас рейх, а из-за 
его неспособности к радикализму, из-за его моральной скованности: «подумать 
только, какие были у нас возможности!» – говорил он удрученно. Хью Р. 
Тревор-Роупер скажет о «характерной ясности», с которой Гитлер в этих 
разговорах с самим собой осмысливает шанс и крушение своей идеи мирового 
господства по такому принципу: он сознавал, что над Европой господствовать 
могла только такая континентальная держава, которая бы контролировала западную 
часть России, черпала резервы из Азии и одновременно взяла бы на себя роль 
защитницы колониальных народов, чего можно было бы достичь соединением 
политической революции и лозунгами социального освобождения. Он знал также, что 
его борьба с Советским Союзом и была борьбой именно за этот шанс. Решающим в 
этом противоборстве явилось то, что Гитлер не вел его со всей 
последовательностью революционной войны, он пошел на это противоборство в союзе 
с традиционными дипломатами и военными старой школы, с помехой в виде дружбы с 
Муссолини, и ни от того, ни от другого он так и не сумел освободиться. Его 
радикализм оказался недостаточным, он позволил себе слишком много буржуазных 
сантиментов, буржуазной половинчатости, сам оказался с червоточиной – таким был 
результат его размышлений: «Жизнь не прощает слабости»  [709] .
 Решение покончить счеты с жизнью было принято в ночь с 28 на 29 апреля. Около 
22 часов, когда Гитлер беседовал с бароном фон Граймом, их разговор был прерван 
слугой Гитлера Хайнцем Линге, который передал ему сообщение агентства Рейтер, 
что рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер вступил в контакт со шведским графом 
Бернадоттом на предмет переговоров о капитуляции на Западном фронте.
 Потрясение, последовавшее за этим известием, было для его души более сильным, 
чем все испытания последних недель. Гитлер всегда считал Геринга оппортунистом 
и коррумпированным человеком: поэтому измена рейхсмаршала явилась лишь 
подтверждением предугадывавшегося разочарования; напротив, поведение Гиммлера, 
всегда называвшего своим девизом верность и гордившегося своей неподкупностью, 
означало крах принципа. Для Гитлера это был самый тяжелый удар, который только 
можно было себе представить. «Он бесновался, как сумасшедший, – описывала 
дальнейший ход событий Ханна Райч, – лицо его стало багрово-красным и 
изменилось почти до неузнаваемости»  [710] . Но в отличие от предыдущих 
приступов силы на этот раз очень скоро отказали ему и, сопровождаемый 
Геббельсом и Борманом, он удалился для беседы за закрытыми дверями.
 И снова, приняв одно решение, он принял вместе с ним и все остальные. Для 
удовлетворения своей жажды мести он приказал сперва подвергнуть короткому 
допросу Фегеляйна, которого считал соучастником Гиммлера, а затем расстрелять 
его, что и было сделано его охранниками в саду рейхсканцелярии. После этого он 
разыскал Грайма и приказал ему попытаться выбраться из Берлина и арестовать 
Гиммлера. Никаких возражений он не слушал. «Предатель не может быть моим 
преемником на посту фюрера, – сказал он. – Позаботьтесь, чтобы он им не стал!»  
[711] Затем он занялся улаживанием своих личных дел.
 Было приказано спешным образом подготовить помещение для совещаний к 
проведению брачной церемонии. Из находившегося поблизости подразделения 
фолькештурма вызвали некоего начальника управления по делам гау, которого звали 
Вальтер Вагнер, и попросили его зарегистрировать брак фюрера с Евой Браун. 
Свидетелями на бракосочетании были Геббельс и Борман. Обе брачующиеся стороны 
выразили просьбу, чтобы, с учетом особых обстоятельств, бракосочетание было 
проведено по законам военного времени, то есть незамедлительно; они заявили, 
что имеют безупречное арийское происхождение, а также не страдают 
наследственными болезнями, и в брачном протоколе отмечено, что их просьба 
удовлетворяется, и заявление «проверено и признано надлежаще обоснованным». 
После чего Вагнер, как следует из того же документа, обратился к брачующимся со 
следующими словами:

 «Теперь я перехожу к торжественному акту бракосочетания. В присутствии 
вышеназванных свидетелей… я спрашиваю Вас, мой фюрер Адольф Гитлер, согласны ли 
вы вступить в брак с фрейлейн Евой Браун. В таком случае прошу Вас ответить 
«да».
 Теперь я спрашиваю Вас, фрейлейн Ева Браун, хотите ли Вы вступить в брак с 
моим фюрером Адольфом Гитлером. В таком случае прошу Вас ответить «да».
 После того, как теперь оба брачующихся изъявили свое желание вступить в брак, 
я в соответствии с законом объявляю о заключении брака».

 Затем участники церемонии поставили свои подписи в свидетельстве, новобрачная 
была так взволнована, что начала подписываться своим девичьим именем, но тут же 
зачеркнула начальную букву «Б» и написала: «Ева Гитлер, урожд. Браун». После 
чего все перешли в личные покои Гитлера, где собрались секретарши, кухарка – 
фрейлейн Манциали, готовившая Гитлеру диетические блюда, а также несколько 
адъютантов, ' чтобы немножко выпить и меланхолически повспоминать о былых 
временах.
 Кажется, что с этого момента все события и управление ими вышли из-под влияния 
Гитлера: можно предположить, что заключительный акт он хотел инсценировать как 
зрелище более грандиозное и катастрофическое, с большей затратой пафоса, стиля 
и страха. Вместо этого то, что теперь происходило, создавало впечатление