личная армия. Немедленно распустить ее и… подчинить обергруппенфюреру СС 
Штайнеру», – и с этими словами бросает трубку. Пока я обдумываю, что же все это 
должно значить, Гитлер звонит опять: «Всех имеющихся в наличии людей люфтваффе 
в районе между Берлином и побережьем, вплоть до Штеттина и Гамбурга, привлечь к 
организованному по моему приказу наступлению северо-восточнее Берлина»… на мой 
вопрос, где же будет организовано наступление, ответа не последовало, он уже 
повесил трубку…
 В ряде разговоров по телефону я пытаюсь добиться ясности. Так я узнаю через 
майора Фрайганга из штаба генерала Конрада, что он слышал, будто 
обергруппенфюрер Штайнер должен начать наступление из района Эберсвальда в 
южном направлении. Но пока в Шенвальде прибыл только Штайнер с одним офицером. 
Где войсковые части для наступления, неизвестно…
 В телефонный разговор с бункером фюрера, где я только в 22.30 добиваюсь 
генерала Кребса и прошу более подробной информации о планируемом наступлении… 
вмешивается Гитлер. Вдруг в трубке слышится его возбужденный голос: «Вы что, 
сомневаетесь в моем приказе? Мне кажется, я выразился достаточно ясно…» В 23.50 
снова звонок Гитлера. Он спрашивает о мерах люфтваффе в связи с наступлением 
Штайнера. Я докладываю. При этом я подчеркиваю, что у этих войск совершенно нет 
боевого опыта, их не готовили к наземным боям, и они не имеют необходимого 
снаряжения, к тому же у них нет тяжелого вооружения. Он читает мне короткую 
лекцию об обстановке…»  [691] .

 Нужно знать весь этот фон, чтобы понять фиктивный характер наступления 
Штайнера, на которое Гитлер возлагал такие далеко идущие надежды: «Вот увидите,
 – заявил он Коллеру, – русские потерпят у ворот Берлина самое большое 
поражение, самое кровавое поражение в своей истории». В течение всей первой 
половины следующего дня он нервно и со все возрастающим отчаянием ожидал 
известий о ходе операций; в три часа, к началу совещания, посвященного 
обсуждению обстановки, никакого донесения от Штайнера все еще не было, но зато 
стало ясно: вчерашние распоряжения так запутали и оголили. фронт, что Красная 
Армия смогла прорвать внешнее оборонительное кольцо на севере Берлина и ее 
передовые танковые части ворвались в город. Наступление Штайнера так никогда и 
не состоялось.
 А на обсуждении обстановки разразилась буря, сделавшая это совещание 22 апреля 
памятным событием. После короткого, задумчивого молчания, не в силах справиться 
со своими беспредельно обманутыми надеждами, Гитлер начал бушевать. Это было 
что-то вроде глобального обвинения всего мира в трусости, подлости и измене. 
Его осипший в последние месяцы почти до шепота голос еще раз обрел что-то от 
своей силы. Привлеченные шумом, в проходах и на лестницах столпились обитатели 
бункера, а он кричал, что все оставили его в беде. Он проклинал армию, говорил 
о коррупции, слабости, лжи. Вот уже сколько лет его окружают предатели и трусы. 
При этом он потрясал кулаками, слезы бежали по его щекам, и, как это бывало 
всегда, когда в его жизни случались крупные катастрофы, сопровождаемые 
исчезновением чар, вместе с одним-единственным, истерическим, доведенным до 
верхнего предела ожиданием для него рухнуло все. Теперь все кончено, сказал он; 
больше предпринять он ничего не может, остается одна только смерть; он встретит 
ее здесь, в городе; кто хочет, может пробиваться на юг, сам же он останется на 
своем посту в Берлине. Все протесты и просьбы окружающих, которые снова обрели 
дар речи, когда Гитлер в изнеможении умолк, были им отвергнуты: он не позволит 
себя тащить еще куда-то, ему не следовало бы в свое время покидать «Волчье 
логово». Попытки уговоров, предпринятые по телефону Гиммлером и Деницем, 
остались безрезультатными, Риббентропа он просто не захотел выслушать. Вместо 
этого он вновь заявил, что останется в Берлине и встретит смерть на ступенях 
рейхсканцелярии. Захваченный такой столь же драматичной, сколь и 
святотатственной картиной, он, по свидетельству одного очевидца, повторил это 
десять или двадцать раз. Продиктовав текст телеграммы со своим решением о том, 
что берет оборону города лично на себя, он закрыл совещание. Было восемь часов 
вечера. Все участники были потрясены и измотаны  [692] .
 Позднее, в личных покоях Гитлера и в узком кругу, дебаты вспыхнули еще раз. 
Сначала Гитлер вызвал Геббельса и предложил ему переселиться со всей семьей в 
фюрерский бункер. Затем он стал просматривать свои личные бумаги и, как обычно, 
когда решение уже было принято, распоряжался быстро, без колебаний. Приказав 
сжечь документы, он предложил Кейтелю и Йодлю отправиться в Берхтесгаден, их же 
просьбы об отдаче оперативных приказов были им отклонены. В ответ на их новые 
настояния он заявил, подчеркнув неизменность своего решения: «Я никогда не 
покину Берлин – никогда!» Какое-то время оба офицера независимо друг от друга 
даже раздумывали, не следует ли им силой вывезти Гитлера из бункера и 
переправить в «Альпийскую крепость», однако эта идея была невыполнимой. После 
этого Кейтель отправился в расположенный примерно в шестидесяти километрах 
юго-западнее Берлина, в лесничестве «Старая пещера» штаб армии Венка, которая 
стала в оставшиеся дни еще раз предметом преувеличенных надежд, а Йодль 
несколько часов спустя так рассказывал о состоявшейся беседе:

 «Гитлер принял… решение остаться в Берлине, руководить его обороной и 
застрелиться в последний момент. Он сказал, что сражаться он не сможет 
физически, лично сражаться не будет, так как не сможет тогда избежать опасности 
раненым попасть в руки врага. Все мы пытались изо всех сил отговорить его и 
предложили снять войска с Западного фронта для продолжения борьбы на Восточном. 
На это он сказал, что все развалилось, что делать этого он не может, и пусть 
это сделает рейхсмаршал. На прозвучавшее замечание, что ни один солдат не будет