Берлин.
 20 апреля, в день пятидесятишестилетия Гитлера, руководство режима в последний 
раз собралось вместе: Геринг, Геббельс, Гиммлер, Борман, Шпеер, Лей, Риббентроп,
 а также высшие чины вермахта. За несколько дней до того неожиданно приехала и 
Ева Браун, и каждый знал, что должно было означать ее прибытие. Все же в 
бункере царил наигранный оптимизм, сам Гитлер во время поздравительной 
церемонии пытался оживить его еще больше. Он произнес пару коротеньких речей, 
хвалил, ободрял, делился воспоминаниями. В саду – в последний раз в присутствии 
кинооператоров и фотографов – он принял группу членов гитлерюгенда, 
отличившихся в боях с быстро приближающимися советскими армиями, ласково 
поговорил с ними и вручил награды. Примерно в это же время приводились в 
исполнение и последние связанные с событиями 20 июля 1944 года казни.
 Первоначально Гитлер выражал намерение покинуть в тот день Берлин и 
возвратиться в Оберзальцберг, чтобы продолжить борьбу из этой «альпийской 
крепости», под сенью овеянной легендами горы Унтерсберг. Туда уже была 
отправлена часть персонала. Но в канун своего дня рождения он вновь заколебался,
 в первую очередь Геббельс страстно уговаривал его возглавить это решающее 
исход войны сражение у ворот Берлина и, если так случится, искать свой конец на 
развалинах столицы, как это и подобает его прошлому, его былым клятвам и его 
историческому рангу; в Берлине, говорил Геббельс, еще можно добиться «моральной 
всемирной победы». В то же время все другие настаивали сейчас на том, чтобы он 
покинул обреченный город и бежал, воспользовавшись еще оставшимся узким 
коридором, потому что кольцо вокруг Берлина должно было сомкнуться со дня на 
день, а то и с часу на час. Но Гитлер все никак не мог принять решения и 
согласился только на учреждение северного и южного командований на случай, если 
Германия в ходе продвижения противника вперед окажется разделенной. «Как смогу 
я призывать войска к решающей битве за Берлин, – сказал он, – если сам буду в 
этот момент в безопасности!» Наконец он заявил, что отдает решение на волю 
судьбы  [688] .
 Великий исход начался уже вечером того же дня. Гиммлер, Риббентроп, Шпеер и 
почти вся верхушка командования военно-воздушных сил присоединились к длинным 
колоннам грузовиков, готовившихся к отъезду в течение всего дня. Бледнея и 
потея, распрощался Геринг, он ссылался на какие-то «наисрочнейшие задачи», но 
Гитлер смотрел на этого все еще грузного человека как на пустое место  [689] , 
и есть основания предполагать, что его презрение к слабости и 
оппортунистической расчетливости, которые он обнаружил вокруг себя в этот час, 
уже тогда предопределило его решение.
 Во всяком случае, он отдал приказ – провести крупное наступление всеми 
имеющимися в наличии силами и отбросить вступивших уже в границы города 
русских; должны были быть пущены в ход каждый солдат, каждый танк, каждый 
самолет, и любое своеволие каралось строжайшим образом. Руководство 
наступлением он поручил обергруппенфюреру СС Феликсу Штайнеру, однако приказ 
выступать частям отдал он сам, сам же определил их исходные позиции и сам 
сформировал для готовящегося последнего сражения дивизии, которые уже давно 
перестали быть дивизиями. Один из участников выскажет потом подозрение, что 
новый начальник генштаба генерал Кребс, в отличие от Гудериана, перестал 
снабжать Гитлера конкретной информацией и вместо того, вне связи с реальностью, 
занимал его как бы «играми в войну», которые сохраняли ему иллюзии, а всем 
остальным участникам – нервы  [690] . Наглядное впечатление о путанице в 
руководстве операциями в те дни дают записки начальника штаба военно-воздушных 
сил Карла Коллера:

 «21 апреля. Рано утром звонок Гитлера: «Вы знаете, что Берлин под 
артиллерийским огнем? Центр города». – «Нет». – «Вы не слышите?» – «Нет, я 
нахожусь в заповеднике Вердер».
  Гитлер: «В городе большое возбуждение из-за огня дальнобойной артиллерии. 
Наверное, речь тут идет о батарее крупного калибра, установленной на рельсах. 
Русские навели, вероятно, железнодорожный мост через Одер. Авиация должна 
обнаружить и подавить эту батарею».
  Я: «У противника нет железнодорожного моста через Одер. Может быть, ему 
удалось захватить немецкую тяжелую батарею и повернуть стволы на город. Но, 
вероятно, речь все же идет о русских полевых орудиях среднего калибра, чей 
огонь достает уже до центра города». Продолжительные дебаты, есть ли у русских 
железнодорожный мост через Одер, или нет, и может ли полевая артиллерия русской 
армии обстреливать центр города…
 Вскоре после этого Гитлер снова самолично у аппарата. Хочет знать точные цифры,
 сколько боеспособных самолетов в данный момент южнее Берлина. Я отвечаю, что 
информацию такого рода, поскольку связь с войсками функционирует отнюдь не 
безукоризненно, сразу дать невозможно. Придется довольствоваться текущими 
утренними и вечерними сводками, поступающими автоматически; это его сильно 
обозлило.
 Спустя какое-то время снова его звонок и возмущение, что реактивные 
истребители не прибыли вчера с их аэродромов под Прагой. Я объясняю, что над 
аэродромами постоянно находились вражеские истребители, так что наши самолеты… 
не могли взлететь. Гитлер ругается: «Тогда реактивные самолеты больше ни к чему,
 и люфтваффе тоже не нужны…»
 В своем раздражении Гитлер упоминает письмо промышленника Рехлинга и кричит: 
«Того, что он пишет, мне уже достаточно! Все командование люфтваффе следовало 
бы немедленно повесить!»
 Вечером между 20.30 и 21.00, он снова у телефона. «У рейхсмаршала в Каринхалле