до последнего колена. Семья графа Штауффенберга будет уничтожена до последнего 
колена» [628] .

 В соответствии с этим принципом были арестованы все оказавшиеся в пределах 
досягаемости родственники братьев Штауффенбергов – начиная с трехгодовалого 
ребенка и кончая восьмидесятипятилетним отцом одного из кузенов. Сходная судьба 
постигла и членов семей Герделера, фон Трескова, фон Зейдлица, фон Лендорфа, 
Шверина фон Шваненфельда, Йорка фон Вартенбурга, фон Мольтке, Остера, Лебера, 
фон Кляйста и фон Хефтена, а также многих других. Фельдмаршалу Роммелю 
пригрозили карами против его семьи и судом над ним самим, если он откажется 
уйти из жизни добровольно. Генералы Бургдорф и Майзель, передавшие ему это 
требование Гитлера, вручили ему одновременно и ампулу с ядом. Спустя полчаса 
они доставили труп в одну из больниц в Ульме и запретили производить какое-либо 
вскрытие: «Не прикасайтесь к трупу, – сказал Бургдорф главному врачу, – все уже 
согласовано с Берлином». Казни продолжались до апреля 1945 года.
 Так след государственного переворота, предпринятого 20 июля, потерялся в 
бараках, где проходили казни, и в моргах, куда привозили трупы. Среди причин 
его провала следует поставить на первое место, пожалуй, все то же внутреннее 
торможение перед поступком, который шел наперекор слишком уж многим стереотипам 
мышления и освященным традициями рефлексам. Будучи заговором офицеров, он имел 
дело со всеми окаменелостями этого слоя, как никакая другая социальная группа 
зашоренного своим происхождением и идеологическим сводом правил поведения. 
Наиболее решительному ядру заговорщиков эта проблематика была знакома до 
отчаяния, и часть проблем, отягощавших акцию с самого ее начала, имела своей 
причиной то, что операция «Валькирия» была связана фикцией «легального 
государственного переворота» ради преодоления офицерским корпусом комплекса 
присяги и бунта. Одно из главных действующих лиц, генерал Хепнер, даже 20 июля 
принял командование над войсками резерва только тогда, когда получил 
запрошенный им письменный приказ, однозначно подтверждавший легальность 
перехода к нему командования  [629] . Случаи подобной тяжеловесности придают 
этой попытке государственного переворота на удивление неуклюжий и при всей его 
серьезности в моральном плане чуть ли не пародийный характер. Многие эпизоды и 
детали воскрешают тут в памяти что-то от незабвенного донкихотства 
генерал-полковника фон Фрича, который собирался в 1938 году, после своей 
спровоцированной интригами Гиммлера отставки, вызвать рейхсфюрера СС на дуэль; 
старый мир столкнулся здесь с лишенной предрассудков группой революционеров и в 
лице своих отдельных еще не коррумпированных представителей проявил всего лишь 
беспомощную и чудную реакцию. Так, Герделер, будучи последовательным 
противником идеи покушения, верил, что, случись у него разговор с Гитлером, он 
смог бы того вразумить, тогда как Штауффенберг и ряд других заговорщиков 
собирались после восстановления правопорядка добровольно предстать перед судом  
[630] .
 Подобный подход демонстрирует большинство из них и после провала операции. 
Оцепенело ожидали они своих преследователей, будучи неспособными бежать и 
укрыться: «Не ударяться в бега, а выдержать», – такими словами оправдывает свое 
решение явиться с повинной капитан Клаузинг, один из главных персонажей событий 
на Бендлерштрассе; Теодор Штельцер даже возвратился из Норвегии; генерал 
Фельгибель отклонил протянутый ему непосредственно перед арестом револьвер 
замечанием, что так не поступают  [631] , и все эти манеры поведения, с их 
старофранкской и трогательной чертой, образцово выражает своим решительным 
жестом Карл Герделер, который собрал рюкзак, взял в руки дорожную трость и 
пустился в бега. И во время допросов некоторые из участников заговора больше 
занимаются доказыванием серьезности и решимости Сопротивления, нежели защитой 
самих себя, а другие запрещают себе по моральным соображениям лгать, несмотря 
на опасность того, что их гордость может быть только на руку следователям. Один 
из руководителей «спецкомиссии по событиям 20 июля» так и заявит, что 
«мужественная позиция идеалистов тотчас же пролила какой-то свет на эту тьму»  
[632] . С той же элементарной нравственностью связан и тот факт, что попытка 
путча прошла без единого выстрела, и в результате неизбежно был упущен ряд 
шансов на успех. Уже само исходное соображение – идти по пути военного приказа 
– покоилось на таком обосновании: надо отдавать команды, а не стрелять. И прав 
был Ханс Бернд Гизевиус, задавший вопрос, почему же главарь эсэсовцев и верный 
Гитлеру войсковой командир, преградившие путчистам дорогу на Бендлерштрассе, 
были лишь арестованы, а не «тут же поставлены к стенке», дабы уже с самого 
начала продемонстрировать непоколебимую решимость государственного переворота и 
придать ему характер вызова, готового на все  [633] . Здесь проявилось то, что 
20 июля и было-то именно путчем офицеров – в том плане, что у них не было 
солдат, которые бы стреляли, арестовывали и осуществляли захват. В 
свидетельствах того дня то и дело сталкиваешься с маленькими офицерскими 
отрядами, готовыми к выполнению спецзадач: даже поздним вечером на 
Бендлерштрассе не было команды караульных, а полковник Егер тщетно просил 
генерала фон Хазе дать ему боевую группу, с которой он захватил бы Геббельса. В 
принципе у операции отсутствовала какая-либо ударная сила, а сами офицеры, 
стоявшие во главе операции, в большинстве своем олицетворяли интеллектуальный 
тип штабного офицера, а не того бесстрашного вояки, коим был, например, Ремер. 
Две неудачных попытки Бека в конце этого дня покончить с собой как бы 
символизировали в финале всю горькую неспособность заговорщиков к решительным 
поступкам. И, наконец, у путча не было опоры в народе: когда Гитлер вечером 20 
июля провожал Муссолини из ставки на вокзал, он задержался у группы строителей 
и сказал: «Я с самого начала знал, что это были не вы. Я глубоко убежден в том,