что мои враги – это носящие приставку „фон“ и называющие себя аристократами»  
[634] . Он всегда прямо-таки вызывающим образом был уверен, что простые люди 
поддерживают его и что он и сейчас знает их желания, их поведение, их потолок; 
и, действительно, общественность поначалу чуть ли не механически реагировала на 
попытку государственного переворота как на преступление против государства и 
встретила это известие со смешанным чувством равнодушия и неприятия. Конечно, 
такая реакция имела своим истоком и все еще немалую когерентность государства, 
а также – и подавляющим образом – сохранявшийся престиж Гитлера, ибо он все еще 
обладал психологической властью, хотя мотивы тут за последнее время и 
изменились: это уже было не столько восхищение прошлых лет, сколько тупое, 
окрашенное фатализмом чувство прикованности друг к другу, которое приумножалось 
как собственной, так и западной пропагандой, угрожающе приближающейся Красной 
Армией, а также органами устрашения в лице гестапо, сети шпиков и СС, – и над 
всем этим витала смутная надежда на то, что, как это уже не раз бывало в 
прошлом, этот человек найдет средство, чтобы отвратить беду. Неудача покушения 
и быстрый провал попытки государственного переворота избавили народ от 
необходимости решать вопрос о выборе, перед которым хотели поставить его 
заговорщики, собираясь раскрыть ему глаза на преступный характер режима в 
моральном плане, на то, что творилось в концлагерях, на сознательно 
ориентированную на войну политику Гитлера и на практику истребления, Герделер 
был убежден, что тогда у общества вырвется крик возмущения и вспыхнет народное 
восстание  [635] . Но этот вопрос поставлен не был.
 Таким образом, 20 июля осталось решением и делом немногих одиночек. Однако в 
смысле характерологической социологии заговора следствием тут явилось то, что 
этот день стал не только финалом путча – это был – в первую очередь, для 
прусского дворянства, составлявшего ядро попытки восстания, – крах того 
богатого традициями слоя, который представлял собой, «может быть, единственную, 
наверняка наиболее мощную, способную к господству и образованию государства 
силу, порожденную Германией в новое время», и который один только обладал тем, 
«в чем нуждается правящий класс и чего не было и нет ни у немецкой высшей 
аристократии, ни у немецкой буржуазии, ни, как представляется, у немецкого 
рабочего класса: единством, стилем, волей к господству, пробивной мощью, верой 
в себя, самодисциплиной, моралью»  [636] , Конечно же, этот слой уже был 
коррумпирован Гитлером, лишен власти и обличен в своих паразитических амбициях. 
Но ликвидирован он был им только теперь. С ними, носителями многих звучных имен,
 ушла одновременно со сцены и старая Германия, и если даже она давно уже 
утратила свою славу, растеряла ее в оппортунистическом и близоруком альянсе с 
Гитлером, то все равно следует сказать, что решимость разорвать этот 
заключенный в прошлом союз исходила от этих людей. А в безудержной реакции 
Гитлера в очередной раз проявилось никогда не затухавшее в нем чувство 
неприязни к старому миру, тот аффект ненависти, который отличал и его 
двоедушное отношение к буржуазии: «Я уже часто горько жалел, что не подверг мой 
офицерский корпус чистке, как это сделал Сталин», – говорил он  [637] . В этом 
смысле 20 июля и то, что последовало вслед за ним, было завершением 
национал-социалистической революции.
 Редко какому социальному слою «уход из истории»  [638] удавался столь 
впечатляюще и выигрышно, как этому, и все же, говоря в целом, он принес жертвы 
только ради себя самого. Да, его движущей мыслью была мысль о «священной 
Германии», как это патетически, словно заклинание, воскликнул перед расстрелом 
Штауффенберг, но за ней всегда стояла и убежденность, что надо действовать как 
класс и подчиняться в качестве класса особому моральному императиву, который 
давал право на сопротивление и возводил в долг тираноубийство. «Мы очищаем 
самих себя», – ответил генерал Штифф на вопрос, как решился он участвовать в 
деле со столь неопределенным исходом  [639] .
 Из сознания этого и черпались ими все главные мотивы. По сравнению с ним упрек 
в государственной измене, нарушении присяги или «ударе кинжалом в спину» уже не 
был таким весомым, равно как и фальсификации и обвинения, к которым они были 
готовы. «Теперь на нас набросится весь мир и будет поливать нас руганью, – 
сказал Хеннинг фон Тресков незадолго до смерти одному из своих друзей, – но я, 
как и раньше, непоколебимо убежден, что мы действовали правильно»  [640] . И, 
действительно, национал-социалистическая пропаганда и пропаганда союзников с 
фатальным единодушием, которое на этом этапе войны стало проявляться все чаще, 
обрушили на заговорщиков град подозрений и обвинений, ибо и та, и другая были 
заинтересованы в тезисе о монолитном характере режима, о тождестве народа и 
фюрера. Союзники придерживались этого тезиса еще долго и после окончания войны, 
когда оккупационные власти запрещали публикации о немецком Сопротивлении, И 
скорее вынужденное уважение, которое проявляется по отношению к заговорщикам 
всеми сторонами, сохраняет в себе ту же былую неприязнь; во всяком случае, 
ничего из их идей и представлений о ценностях современностью не унаследовано. 
Они не оставили за собой почти никакого следа, и случайности истории только 
подчеркнули такой исход: трупы казненных были переданы анатомическому институту 
Берлинского университета, а руководитель этого института, у которого были 
близкие друзья среди заговорщиков, распорядился кремировать их без вскрытия и 
захоронить урны на одном из деревенских кладбищ. А там, во время налета авиации 
союзников, большинство урн было уничтожено бомбами  [641] .
 События 20 июля лишний раз послужили для режима радикализирующим импульсом, и 
если он когда-либо и отвечал полностью понятию тоталитарного государства, то 
это было именно в те последние месяцы, принесшие больше жертв и разрушений, 
нежели весь предыдущий период войны. Уже в день покушения Гитлер назначил 
рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера командующим войсками резерва и таким актом