придающих ей характер перманентного разговора с самой собой. О том, к каким 
средствам прибегало следствие, видно на примере Хеннинга фон Трескова, 
покончившего с собой 21 июля на фронте и с похвалой упоминавшегося даже в 
сводке вермахта в качестве одного из наиболее выдающихся генералов. Но как 
только выявилось его участие в государственном перевороте, его труп под бранные 
слова приведенных родных и близких был вытащен из семейной усыпальницы и 
отправлен в Берлин, где его демонстрировали на допросе в случае упорного 
сопротивления его друзей, чтобы привести их в шоковое состояние  [624] .
 Вообще же режим развернул – совершенно вопреки своему идеалу бесстрастной, 
чуть ли не равнодушной расправы – поразительную жестокость, спровоцированную 
лично Гитлером. Он всегда и раньше, даже во времена контролировавшихся им 
реакций, демонстрировал свое бросающееся в глаза стремление самым жесточайшим 
образом мстить за любое неповиновение, любое противодействие. Политика 
истребления в Польше, например, в своих безудержных, террористических побочных 
явлениях отвечала не столько уже имевшейся концепции отношения к восточным 
народам, сколько сиюминутной потребности в возмездии тому из этих народов, кого 
Гитлер до этого безуспешно обхаживал, желая сделать его союзником при 
осуществлении мечты своей жизни, – великом походе на Советский Союз; и когда 
Югославия весной 1941 года после путча офицеров захотела выйти из навязанного 
ей Тройственного пакта, он пришел в такую ярость, что приказал бомбить с 
летящих на низкой высоте самолетов в течение трех дней и ночей беззащитную 
столицу этой страны, назвав свою акцию операцией «Наказание». Теперь же он 
заявил на одном из совещаний, посвященных обсуждению обстановки, всего через 
несколько дней после покушения: «С этим пора кончать. Так дело не пойдет. Все 
эти наиподлейшие твари из числа тех, кто когда-то в истории носил военный 
мундир, весь этот сброд, спасшийся от прежних времен, нужно обезвредить и 
искоренить». По поводу юридического решения вопроса о государственном заговоре 
он сказал так:

 «На этот раз я расправлюсь с ними безо всякого. Эти преступники предстанут не 
перед военным судом, где сидят их пособники и где затягиваются процессы. Они 
будут вышвырнуты из вермахта и предстанут перед Народным трибуналом. Они не 
получат честной пули, а будут повешены как подлые изменники! Суд чести 
вышвырнет их из вермахта, и тогда можно будет судить их как гражданских лиц, 
так что они не запятнают престижа вермахта. Судить их следует молниеносно; не 
позволять им произносить никаких речей. И приводить приговор в исполнение в 
течение двух часов после его вынесения! Их следует вешать тут же без всякой 
жалости. И самое главное – не давать им времени для длинных речей. Ну, Фрайслер 
уж об этом позаботится. Это – наш Вышинский»  [625] .

 Так и поступали. «Судом чести» под председательством фельдмаршала фон 
Рундштедта, где заседателями были фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник 
Гудериан, а также генералы Шрот, Шпехт, Крибель, Бургдорф и Майзель, впервые 
собравшимся 4 августа, были, без заслушивания самих обвиняемых, с позором 
выгнаны из армии двадцать два офицера, в том числе один фельдмаршал и восемь 
генералов. С момента начала допросов Гитлер ежедневно получал подробное 
донесение об их результатах, а также информацию об арестах и казнях, которую он 
«жадно проглатывал». Он вызвал председателя Народного трибунала Роланда 
Фрайслера, а также главного палача к себе в ставку и потребовал, чтобы к 
осужденным не приглашали священника и чтобы они вообще были лишены всего, что 
каким-либо образом облегчило бы их участь. «Я хочу, чтобы их повесили – 
повесили, как скотину», – так звучало его указание  [626] .
 8 августа первые восемь заговорщиков были казнены в тюрьме Плетцензее. 
Облаченные в одежду каторжников и деревянные башмаки, они по одному выходили в 
имевшее два маленьких окна, пропускавших тусклый свет, помещение, где 
происходила казнь. Их проводили мимо гильотины и подводили к крюкам, 
укрепленным на свисавшем с потолка рельсе. Палачи снимали с них наручники, 
набрасывали им на шею петлю и раздевали их до пояса. Затем они вздергивали 
осужденных вверх, затягивали петлю и, когда те уже начинали биться в удушье, 
стягивали с них штаны. Как правило, протоколы отмечают, что казнь длилась не 
более двадцати секунд, хотя инструкция требовала, чтобы смерть наступала не так 
быстро. После каждой экзекуции палач и его помощники подкреплялись из бутылки 
со шнапсом, стоявшей на столе в центре помещения. Все это запечатлевалось на 
кинопленке, и уже в тот же вечер Гитлеру демонстрировали казни со всеми их 
подробностями – вплоть до последних конвульсий осужденных  [627] .
 Чрезмерностью реакции характеризовалась не только интенсивность, но и широта 
преследования: идеологически окрашенная ответственность за деяния каждого из 
заговорщиков возлагалась на всех его близких. Через две недели после 
неудавшегося государственного переворота Генрих Гиммлер, выступая 3 августа 
1944 года на совещании гауляйтеров в Позене, заявил:

 «Затем мы введем здесь абсолютную ответственность всей семьи. Мы уже так 
поступали… и пусть никто не приходит и не говорит нам: то, что вы делаете, это 
большевизм. Нет, вы уж на нас не обижайтесь, это совсем не большевизм, а очень 
старый и практиковавшийся еще нашими предками обычай. Почитайте-ка хотя бы 
германские саги. Когда они подвергали какую-то семью остракизму и объявляли ее 
вне закона или когда в какой-то семье была кровная месть, тут уж они были 
беспредельно последовательными. Когда семья объявляется вне закона и предается 
анафеме, они говорили: этот человек совершил измену, тут плохая кровь, тут 
кровь изменника, ее следует истребить. А при кровной мести истреблялся весь род