мысль выразил он во второй половине того же дня Муссолини, который прибыл с 
заранее объявленным визитом в Растенбург: «Когда я снова восстанавливаю в 
памяти все это, – сказал Гитлер при совместном осмотре разрушенного помещения, 
где проходило совещание, – то мне думается, что это ведь не в первый раз, когда 
я чудесным образом избегаю смерти… После моего сегодняшнего спасения от 
смертельной опасности я больше, чем когда бы то ни было, убеждаюсь в том, что 
мне суждено довести теперь до счастливого конца и наше общее великое дело!» 
Явно тронутый Муссолини провозгласил: «Это было знаком небес!»  [621] 
 Однако во второй половине дня его долго укрощавшиеся нервы все же не выдержали.
 Когда Гитлер вместе со своим гостем около 17 часов появился в своем бункере, 
он встретил там Геринга, фон Риббентропа, Деница, Кейтеля и Йодля. Разговор 
снова зашел о спасении Гитлера, но вскоре перешел во взаимные, все более резкие 
упреки. Дениц пожаловался на предательское поведение армии, Геринг его 
поддержал. Но Дениц тут же обрушился и на авиацию с ее слабыми результатами. 
Геринг в ответ на это набросился на фон Риббентропа и его провалившуюся внешнюю 
политику и в возбуждении стал даже, если верить сохранившемуся свидетельству, 
угрожать тому своим маршальским жезлом, тогда как фон Риббентроп, к которому 
Геринг обращался, опуская его дворянскую приставку, возмущенно заявил, что он – 
министр иностранных дел, и его фамилия – фон Риббентроп. Гитлер же, казалось, 
был какое-то время занят собственными мыслями, он сидел в своем кресле с 
выражением апатии на лице и сосредоточенно сосал прописанные ему Мореллем 
пестрые пастилки. Только когда кто-то из споривших упомянул «дело Рема», он, 
как рассказывают, вскочил и начал внезапно бушевать. Он кричал, что суд, 
который он устроил тогда над изменниками, будет ничем по сравнению с тем 
возмездием, которое будет уготовано виновникам теперь; он сотрет их с лица 
земли вместе с их женами и детьми и, раз они противятся Провидению, никто не 
получит пощады. А в то время как он заходился в крике, прислуга из эсэсовцев 
молча двигалась между рядами стульев и под этот монолог о мести, крови и 
истреблении сервировала чай.
 Многократно описаны уже и события в Берлине со всеми их кульминационными 
моментами, кризисами и гибельным исходом: и непонятная задержка с 
осуществлением плана операции «Валькирия», и неудавшаяся информационная блокада 
ставки фюрера, и телефонный разговор Ремера с Гитлером («Майор Ремер, вы 
слышите мой голос?»), и арест Фромма, а также постоянные старания Штауффенберга 
воодушевить и побудить к действию неожиданно оказавшийся столь тяжеловесным 
механизм, и появление разгневанного фельдмаршала фон Вицлебена на 
Бендлерштрассе, и сообщение около 21 часа по радио, что Гитлер выступит этим 
вечером с обращением к немецкому народу, и первые признаки растерянности среди 
заговорщиков, и арест коменданта города фон Хазе, а затем снова Штауффенберг с 
его страстными, но уже словно обращенными в пустоту речами, и, наконец, его 
подавленное состояние в тот вечер, когда он, сняв повязку с изувеченного глаза, 
просто бродил по помещению, а потом и театральное возвращение на сцену Фромма, 
заставившего вдруг снова функционировать казавшийся парализованным аппарат, на 
который заговорщики возлагали так много надежд, и, в конце концов, волна 
арестов, несколько неудачных попыток Бека покончить с собой, спешно 
организованная экзекуция перед кучей песка во внутреннем дворе, освещенном 
фарами подогнанного грузовика, а в заключение громкий выкрик Фромма «Да 
здравствует фюрер!» Около часу ночи все немецкие радиостанции разнесли голос 
Гитлера:

 «Немецкие соотечественники и соотечественницы! Я не знаю, в какой уже раз было 
организовано и осуществлено покушение на меня. И если я выступаю сегодня перед 
вами, то это происходит по двум причинам: во-первых, чтобы вы слышали мой голос 
и знали, что я жив и здоров. И, во-вторых, чтобы вы узнали также подробно о 
преступлении, подобного которому не было в истории Германии.
 Совсем ничтожная клика честолюбивых, лишенных стыда и совести и в то же время 
глупых офицеров-преступников устроила заговор, чтобы устранить меня и вместе со 
мною одновременно практически уничтожить штаб верховного командования 
германского вермахта. Бомба, подложенная полковником графом фон Штауффенбергом, 
взорвалась в двух метрах от меня. Ею был очень тяжело ранен ряд дорогих мне 
сотрудников, один из них умер. Сам я совершенно невредим, если не считать 
нескольких небольших ссадин, ушибов, ожогов. Я вижу в этом подтверждение 
возложенной на меня Провидением миссии – продолжать осуществление цели моей 
жизни, как я это делал до сих пор…
 Круг, который представляют эти узурпаторы, максимально узок. Он не имеет 
ничего общего с германским вермахтом и, главное, с германской армией… На этот 
раз мы уже рассчитаемся с ними так, как это в обычае у нас, 
национал-социалистов»  [622] .

 Уже в ту же ночь покатилась широкая волна арестов, направленная против всех 
подозреваемых, независимо от того, были ли они связаны с неудавшимся 
государственным переворотом или нет. Вторая волна, примерно месяц спустя (акция 
«Гроза»), захватила еще раз несколько тысяч предполагаемых оппозиционеров, 
прежде всего из рядов старых партий  [623] . Созданная в этих целях 
«спецкомиссия по событиям 20 июля», в которую вошли четыреста человек, в 
течение месяцев, до самых последних дней крушения режима, шла по любому следу и 
все новыми рапортами об успехах демонстрировала широту Сопротивления. 
Изматывающее давление, пытки и шантаж принесли в скором времени наглядные 
доказательства наличия многолетней, основательно подготовленной теоретически, 
но неспособной к действиям оппозиции: в частности, изобилие писем и дневников,