Гитлера. Возмущенный до глубины души «берхтесгаденским стилем» нового 
главнокомандующего, Роммель предложил ему собственными глазами убедиться, 
какова обстановка. Как и следовало ожидать, через два дня фон Клюге, побывав на 
фронте, значительно отрезвел. 15 июля Роммель отправил через фон Клюге 
телеграмму Гитлеру: «Неравная борьба приближается к своему концу», – написал он 
и присоединил к этим словам призыв: «Я прошу Вас незамедлительно сделать выводы 
из этой обстановки». А Шпейделю он сказал: «Если он (Гитлер) не сделает никаких 
выводов, то мы будем действовать»  [616] .
 Действовать теперь решился и Штауффенберг, тем более, что было уже видно, как 
под ударами советского летнего наступления, начавшегося незадолго до того, 
рушится и весь Восточный фронт. На помощь замыслам Штауффенберга пришло 
счастливое обстоятельство: 20 июня он был назначен начальником штаба при 
командующем войсками резерва генерал-полковнике Фридрихе Фромме и получил с 
этого момента доступ на совещания в ставке фюрера, 1 июля, вступая в должность, 
он заявил Фромму, что из соображений лояльности должен уведомить его о 
планируемом им государственном перевороте. Фромм выслушал это признание молча, 
а затем попросил своего начальника штаба приниматься за работу  [617] .
 6 и 11 июля фон Штауффенберга вызывали на совещания в ставке фюрера в 
«Бергхоф». После столь многих неудачных акций он решил теперь взять на себя 
организацию как самого покушения, так и все руководство государственным 
переворотом. Оба раза ему удается проносить пакет со взрывчаткой и обеспечивать 
незамедлительное возвращение назад в Берлин. Но оба эти раза он отказывается 
привести план покушения в исполнение, потому что в помещении, где проходило 
совещание, не было Геринга и Гиммлера, которых он намеревался устранить вместе 
с Гитлером. Новая попытка 15 июля сорвалась, так как Штауффенберг не смог до 
начала совещания вставить во взрывное устройство запал. Как 11, так и 15 июля 
войска, которые должны были занять Берлин, были уже подняты по тревоге, но оба 
раза приказы приходилось отменять, а все могущие вызвать подозрения моменты – 
устранять.
 Через два дня после первой попытки – 17 июля – заговорщики узнали, что уже 
подготовлен приказ об аресте Герделера. Они отнюдь не были уверены, как это 
имело место с Лебером, Райхвайном, фон Мольтке или Бонхефером, что гестапо при 
допросе не сумеет достаточно быстро развязать ему язык. Штауффенберг воспринял 
это известие как последний толчок к акции – теперь Рубикон перейден, считал он. 
Его не остановило и сообщение, что в тот же день при обстреле с шедшего на 
бреющем полете самолета был тяжело ранен Роммель, в результате чего из его игры 
выпадала одна из ключевых фигур, ибо вызревший к тому времени план 
предусматривал заключение благодаря этому пользовавшемуся уважением и у 
союзников фельдмаршалу соглашения о прекращении огня на Западном фронте, уход с 
захваченных территорий и использование возвращающихся армий для поддержки 
операции по государственному перевороту. Штауффенберг заявил, что станет 
действовать теперь при любых обстоятельствах, однако добавил, что это будет его 
последней попыткой  [618] .
 За несколько дней до того ставка фюрера вновь была переведена из Берхтесгадена 
в Растенбург. Конвой уже был готов отправляться, все, кто должен был ехать, уже 
заняли места в вагонах, а тут Гитлер еще раз переиграл и направился назад в 
«Бергхоф». Он прошел в жилую комнату, постоял у большого окна, а затем медленно,
 неверной походкой прошелся по помещению. На несколько мгновений он задержался 
перед картиной Ансельма Фойербаха «Нана». Одному из тех, кто оказался с ним 
рядом, он дал понять, что, может быть, уже никогда не вернется сюда  [619] .
 Штауффенберг был вызван на 20 июля с докладом в Растенбург.
 Покушение и драматические события этого дня уже многократно описаны: и 
неожиданный перенос совещания в барак, где действие взрывной волны оказалось 
менее эффективным, и опозданиеШтауффенбергаиз барака, и его уверенность, что 
Гитлер убит, когда, стоя невдалеке от барака у заранее подготовленного 
автомобиля, он увидел, как взметнулось вверх облако огня и дыма, полетели 
деревянные обломки и бумаги, и из разрушенного здания стали выскакивать люди, и 
его полет до Берлина, отнявший столько драгоценного времени.
 Как и все, кто был рядом в момент взрыва, Гитлер ощутил «адски яркое пламя» и 
разрывающий барабанные перепонки грохот. Когда он с покрытым черной копотью 
лицом и опаленным затылком поднялся из-под горящих, дымящихся обломков, к нему 
с криком «Где фюрер?» бросился Кейтель и помог ему выйти из помещения. Брюки 
Гитлера превратились в лохмотья, сам он был с ног до головы покрыт пылью, но 
получил лишь незначительные ранения. На правом локте у него появился небольшой 
синяк, на тыльной стороне правой ладони – небольшие ссадины, и хотя лопнули обе 
барабанные перепонки, уже через короткое время его слух немного восстановился. 
Тяжелее всего досталось его ногам, куда впилось бесчисленное множество мелких 
щепок, но в то же время он, к своему собственному изумлению, обнаружил, что 
дрожь в левой ноге почти полностью унялась. Из двадцати четырех человек, 
находившихся в момент взрыва в помещении, где проходило совещание, были тяжело 
ранены только четверо. Самого Гитлера защитила прежде всего тяжелая крышка 
стола, над которым он склонился, когда сработало взрывное устройство. Он был 
возбужден, но казался в то же время странным образом испытывающим какое-то 
облегчение. Не без удовлетворения он то и дело повторял своему окружению, что 
давно уже знал о существовании заговора и вот теперь может, наконец, 
разоблачить изменников. Он всем показывал разорванные в клочья брюки, а также 
китель с зиявшей квадратной дырой на спине  [620] .
 Его самообладание вытекало в первую очередь из чувства «чудесного спасения»: 
казалось даже, что он был благодарен этому предательству за то, что оно 
укрепило в нем сознание собственного призвания; во всяком случае, именно эту