Хотя нельзя сказать, что Гитлер был не готов к этому, но свержение Муссолини 
все же глубоко потрясло его; итальянский диктатор был единственным 
государственным деятелем, к кому он питал определенную личную привязанность. 
Правда, куда больше его беспокоили политические последствия этого события, 
особенно же слишком явные «параллели с Германией», которые, как следовало из 
донесений политической полиции, невольно возникали у общественности: «Simul 
stabant, simul cadent» (то же стойло – тот же навоз) – так охарактеризовал 
Чиано еще за годы до того идентичность обеих систем  [586] . Примечательно, что 
Гитлер отказался выступить с речью, но приказал принять обширные меры для 
предотвращения беспорядков. Затем он – быстро и не без осмотрительности – 
разработал план по освобождению Муссолини (операция «Дуб»), по военной 
оккупации Италии (операция «Шварц»), а также по захвату Бадольо и короля с 
целью восстановления фашистского режима (операция «Штудент»). На вечернем 
обсуждении обстановки 25 июля он отверг предложение Йодля дождаться сначала 
более подробной информации:

 «В одном можно не сомневаться: совершив предательство, они, разумеется, заявят,
 что будут продолжать борьбу, – это же совершенно ясно. Но это – предательство, 
и борьбу они продолжать как раз не будут… Правда, этот тип(Бадольо) сразу же 
заявил: война продолжается, тут ничего не изменилось. – Им приходится так 
делать, потому что это – предательство. Но и с нашей стороны будет вестись 
точно такая же игра, будет готовиться все, чтобы молниеносно захватить весь 
этот сброд, убрать эту шайку. Я завтра же пошлю человека, который передаст 
командиру 3-й моторизованной дивизии приказ немедленно двинуться со специальной 
группой на Рим, арестовать все правительство, короля, всю эту братию, а в 
первую очередь сразу же арестовать кронпринца и захватить это отребье, прежде 
всего Бадольо и весь этот сброд. Тогда вы увидите, как у них поджилки 
затрясутся, и через два-три дня будет еще один переворот»  [587] .

 Поздно вечером, перегруппировывая находившиеся на итальянской территории 
соединения и выделяя дополнительные силы, Гитлер почувствовал позыв к тому, 
чтобы оккупировать и Ватикан: «Там ведь торчит главным образом весь этот 
дипломатический корпус», а все возражения он отмел лапидарным замечанием: «Все 
это чепуха. Тут весь сброд, вот этот сброд свинячий и вытащим…» А потом, 
добавил он, можно будет и извиниться. Правда, в конечном счете он отказался от 
этой мысли. И все же ему удалось так усилить свои войска в Италии, что, когда 
Бадольо заключил вскоре с союзниками соглашение о прекращении огня, немцы 
смогли за несколько часов справиться с численно превосходившими их итальянскими 
войсками и занять все ключевые позиции в стране.
 Муссолини же после его ареста перевозили в течение нескольких дней из одного 
места в другое, пока он не был вызволен командой немецких десантников из 
горного отеля на Гран-Сассо. Свое возвращение к власти он воспринял безучастно, 
так как видел, что изменился только антураж его заключения. В октябре ему 
пришлось уступить Германии Триест, Истрию, Южный Тироль, Триент (Тренто) и 
Лайбах (Любляну), что он и сделал все с тем же безразличием. У него было, 
собственно, единственное желание – вернуться назад в Романью, откуда он был 
родом. Мысленно он уже ждал конца. Одной из почитательниц, попросившей у него 
еще в дни ареста автограф, он написал на своей фотографии: «Mussolini defunto» 
Муссолини – мертвец (итал. ) – Примеч. пер.  [588] .
 Однако эти события не только не убивали решительности Гитлера, а, скорее, 
укрепили ее: человеческие слабости, половинчатость и предательство, 
встречавшиеся ему на его пути, лишь обостряли его чувство дистанции и придавали 
ему то ощущение великой трагической ауры, которая ассоциировалась у него с 
представлением об историческом масштабе. Как и в годы своего восхождения, когда 
он именно и утверждал свою убежденность в кризисные по сути дела периоды, так и 
теперь с каждым новым поражением у него возрастала вера в себя; составной 
частью его базисного чувства пессимизма было то, что свою силу и опору он 
черпал именно в катастрофах: «До сих пор любое осложнение обстановки 
оборачивалось для нас в конечном счете ее улучшением», – сказал он как-то в 
кругу своих генералов  [589] . Часть того воздействия, которое он по-прежнему 
оказывал на свое окружение, на скептически настроенных офицеров и ставших 
неуверенными функционеров, шла, несомненно, от той силы убеждения, коей 
награждали его удары судьбы. Очевидцы описывают, как, начиная с осени 1943 года,
 бродил он по мрачным помещениям бункеров ставки, окруженный стеной молчания и 
презрения к людям, и многим невольно приходила на ум мысль о «постепенно 
угасающем человеке»  [590] . Но все подчеркивают неизменное гипнотическое 
воздействие, которым он по-прежнему обладал и которое находилось в 
удивительнейшем противоречии с его внешним обликом. Конечно, эта оценка может 
быть не свободна от оппортунизма, от интеллектуальной коррумпированности, а кое 
в чем и от потребности в самооправдании, и все же сама личность остается 
примечательным феноменом энергии, умножающейся как раз в катастрофах.
 Ведь все аргументы, на которые он мог еще опираться, были сравнительно слабыми.
 Он любил напоминать о времени борьбы, поднимая его на щит как великую параболу 
триумфа воли и упорства, говорил о «чудо-оружии», с помощью которого он 
подвергнет союзников возмездию за их террор в небе над Германией, и связывал 
немало замыслов с ожиданием предстоящего раздора в рядах «неестественной 
коалиции» противника. Но весьма характерным было то, что он не был готов даже 
взвесить возможности сепаратного мира с той или другой стороной. В декабре 1942 
года, а потом еще раз летом 1943 года, Советский Союз через свое 
представительство в Стокгольме давал понять о своей готовности вести переговоры