покоренных земель, безбрежные равнины, куда он проецировал свои видения, должны 
будут избавить людей от индустриального порабощения, от расового и 
нравственного упадка атмосферы больших городов и вернут их к самым истокам, к 
утраченной ими жизни предков. Такого рода представления выявляли, опять же, 
своеобразнейшее коренное противоречие национал-социализма, связь 
интеллектуального прагматизма с иррациональностью, «ледяной холодности» с 
приверженностью магии, новых веяний со средневековьем. По асфальтовому миру 
грядущей империи маршировал мировоззренческий авангард, задерживаясь то для 
возрождения «искусства вязания кимвров», то для культивирования корней 
кок-сагыза, и получая рекомендации насчет того, как при помощи воздержания, 
пеших маршей и хорошего питания гарантировать производство детей мужского пола. 
Вся рациональность власти была пронизана неожиданным элементом тривиального 
фантазирования, углублявшегося со «священной серьезностью» в проблемы, 
связанные с овсяной кашей и компостными ямами, многолетней рожью и «жировыми 
отложениями на ягодицах» у женщин примитивных народов или с какой-то служившей 
разносчиком эпидемий мушкой  [581] , и изобретавшего, к примеру, некоего 
«спецуполномоченного рейхсфюрера СС по обеспечению поголовья собак» или 
«унтерфюрера по борьбе с комарами и насекомыми». И как бы ни издевался Гитлер 
над всякого рода буколическими взглядами, сам он, странным образом, так и 
остался подверженным им навсегда. Он верил в такие немыслимые теории как 
крушение небес, воздействие Луны и «великое обжорство народов», обнаруживал у 
вислоусых чехов их монгольское происхождение и планировал запретить в будущем 
Великом рейхе курение и ввести там вегетарианский образ жизни  [582] .
 Сходные противоречия были характерны и для его великой мечты о двухстах 
миллионах человек, полноценных в расовом отношении хозЕвропыв подчинении по 
установленному ранжиру, так что те могут «по ту сторону добра и зла вести свое 
скромное и самодостаточное существование», тогда как избранный народ следует 
своей исторической миссии и танцует у костра в ночь на Иванов день, почитает 
законы природы, искусство, равно как и идею величия, и в общедоступных 
гостиницах движения «Сила через радость» на Британских островах, у фиордов 
Норвегии или в Крыму находит в веселии фольклорных праздников и музыке оперетт 
разрядку от тягот своего исторического призвания. Скрепя сердце говорил Гитлер 
о том, как еще далеко до осуществления этих его видений – понадобится сто или 
двести лет – и что он, «подобно Моисею, лишь издали увидит эту Обетованную 
землю»  [583] .
 Череда постоянных поражений начиная с лета 1943 года отодвинула его мечту еще 
дальше. После неудачного крупного наступления под Курском Советы неожиданно 
перешли в контрнаступление и, вводя в бой казавшиеся неисчерпаемыми резервы, 
опрокинули отчаянно сопротивлявшиеся немецкие соединения. На южном участке 
фронта соотношение сил было один к семи, а на участках групп армий «Север» и 
«Центр» – приблизительно один к четырем. К этому прибавилось еще и партизанское 
войско, поддержавшее по точно согласованным планам советское наступление и 
разрушившее, например, только в течение августа железнодорожные пути в немецком 
тылу на двадцати тысячах участков. В начале августа Красная Армия захватила 
Орел, примерно три недели спустя – Харьков, 25 сентября – Смоленск, а затем и 
Донбасс. В середине октября она уже была под Киевом.
 Не менее фатально развивались в это время события и в Средиземноморье. 
Несмотря на все увещевания и уступки с немецкой стороны, с началом весны 
появились неопровержимые признаки того, что Италия находится накануне краха. 
Муссолини, усталый и больной человек, все в большей степени утрачивал свою 
власть и превратился в неубедительно жестикулирующую марионетку дергавших его 
со всех сторон партий. В середине апреля он встретился с Гитлером в Зальцбурге 
и под давлением своего окружения выразил готовность назвать партнеру по «оси» 
те условия, на которых Италия будет продолжать войну, в частности, он повторил 
и требование о заключении мира на Востоке, которое безуспешно выдвигал еще за 
несколько недель до этого. Но и тут он оказался не в состоянии противостоять 
гипнотизирующему потоку слов Гитлера; как тот потом резюмировал, дуче по 
прибытии выглядел «сломленным старцем», а уезжая четыре дня спустя, производил 
впечатление «воспрянувшего, готового действовать человека»  [584] .
 И уже через три месяца, 19 июля 1943 года, обострившееся положение вновь свело 
обоих в Фельтре в Северной Италии. За это время союзники захватили Тунис и 
Бизерту, взяли в плен пополненные – вопреки совету Роммеля – до 250 000 человек 
войска в Фрица. Никто не может сказать, будет ли грядущее поколение поколением 
гигантов. Германии понадобилось тридцать лет, чтобы прийти в себя, Рим так и не 
поднялся. Таков язык истории»  [585] . Однако Муссолини и тут промолчал. 
Манящий зов истории, сохранявший для него такое очарование на протяжении всей 
его жизни, казалось, уже был столь же не в силах вырвать его из состояния 
подавленности, как и пробудить в нем простую волю к самоутверждению. И в 
последующие дни, когда он вернется в Рим, он останется таким же застывшим в 
своей пассивности, хотя, как и все, он чувствовал, что его вот-вот свергнут. И 
будучи в курсе намерения заговорщиков лишить его власти и заменить триумвиратом 
из высшего фашистского эшелона, он тем не менее не воспрепятствовал созыву 
Большого совета в ночь с 24 на 25 июля. Одного из близких ему людей, 
посоветовавшему ему в последнюю минуту разгромить заговор, он попросил 
помолчать: Молча и словно в изумлении, высидел он и тот пылкий, продолжавшийся 
в течение десяти часов суд над собой. На следующий вечер его арестовали. Ни 
один человек за него не вступился. Безмолвно, после столь долгого пароксизма и 
театрального возбуждения, он и фашизм исчезли из общественной жизни. 
Назначенный главой правительства маршал Бадольо распустил партию и снял ее 
функционеров со своих постов.