государствами латинян, говорил он и о «хламе мелких государств», который 
собирался устранить  [570] . Наряду с Америкой, Британской империей и 
основанной Японией Великой Восточной Азией Европа с рейхом во главе станет 
четвертой из тех экономических империй, которые, по его мысли, разделят между 
собой мир в будущем. В течение столетий, говорил он, проблемы перенаселенности 
Старого света удавалось решать или хотя бы затушевывать с помощью заморских 
владений, но с предстоящим концом колониальной эпохи выходом тут может быть 
только слабо заселенный Восток: «Если Украиной управлять европейскими методами,
 – уверял Гитлер, – то из нее можно будет выжать в три раза больше. Мы могли бы 
неограниченно обеспечивать Европу тем, что там производится. Восток имеет все в 
беспредельных количествах: железо, уголь, нефть и землю, на которой можно 
выращивать все, в чем нуждается Европа: зерно, подсолнечник, каучук, хлопок и т.
 д.»  [571] 
 Еще в своей так называемой «Второй книге» Гитлер в 1928 году выразил мнение, 
что этаЕвропы как они были, например, выражены в апреле 1941 года французской 
стороной, он воспринимал как дерзость и не удостаивал даже ответа. Правда, иной 
раз он охотно отклонял идею нации во имя «более высокого понятия расы»: «Оно 
(понятие расы) растворяет старое и дает возможность новых соединений, – заявлял 
он. – С понятием нации Франция несла свою великую революцию через границы. С 
понятием расы национал-социализм пронесет свою революцию до установления нового 
порядка в мире»  [572] . На деле же он оставался узким националистом XIX века, 
так никогда и не сумевшим преодолеть свою прежнюю зашоренность и неотрывно 
прикованным к связанным с идеологией «фелькише» аффектам самоутверждения поры 
своей молодости. Даже после первых крупных поражений на всех фронтах, когда 
хотя бы из тактических соображений следовало противопоставить Атлантической 
хартии противника «Европейскую хартию держав оси»  [573] , он остался на той же 
жесткой позиции национализма народа-господина и, боясь, как бы его не 
заподозрили в проявлении слабости, отвергал тут любые уступки. Ведь будущая 
Европа виделась ему не чем иным, как расширившимся в результате крупных 
аннексий рейхом, стоящим в центре венка послушных государств-карликов и 
преследующим вместе с осуществлением своей исторической миссии и дело 
собственной выгоды. Сразу же вслед за кампанией во Франции был при его личном 
участии выработан проект урегулирования границ на Западе, согласно которому 
территория рейха включала в себя Голландию, Бельгию и Люксембург и простиралась 
до берегов Фландрии: «Ничто на свете не заставит нас отказаться от завоеванной 
в Западной кампании… позиции у Ла-Манша», – заявил он., Оттуда новая граница 
проходила «примерно от устья Соммы, на восток вдоль Парижского бассейна и 
Шампани до Аргонн, затем поворачивала на юг и шла далее через Бургундию и 
западнее франш-Конте до Женевского озера»  [574] . Детальные экспертизы и меры 
по онемечиванию должны были оправдать эти приобретения исторически, для Нанси 
было предусмотрено имя Нанциг, Безансон должен был именоваться Бизанцем.
 И из Норвегии, как полагал Гитлер, он тоже «уже никогда не уйдет»; он 
собирался сделать Тронхейм немецким городом с 250 000 жителей и крупной военной 
гаванью и дал уже в начале 1941 года соответствующие задания Альберту Шпееру и 
командованию военно-морского флота. Создание такого рода опорных баз для 
обеспечения безопасности морских путей планировалось вдоль атлантического 
побережья Франции, а также в Северо-Западной Африке, тогда как Роттердаму 
предусматривалась роль «крупнейшей гавани германского региона»  [575] . Были 
мысли и о том, чтобы организовать экономику побежденных стран по образцу 
немецкой промышленности и с учетом ее интересов, сравнять заработную плату и 
прожиточный минимум с условиями в Германии, урегулировать проблемы 
трудоустройства и производства в масштабах континента и перераспределить рынки. 
Внутренние границы Европы скоро утратят свое значение, писал один из идеологов 
нового порядка, «за исключением альпийской границы, где встречаются Германская 
империя Севера и Римская империя Юга»  [576] .
 Над этой гегемонистской панорамой поднимались помпезные декорации, чьи 
гигантские пропорции служили напоминанием о величии режима и наполняли его 
самого трепетом. В центре панорамы возвышалась столица мира Германиа, с которой,
 по замыслу Гитлера, могли равняться разве что метрополии античных империй, 
«древний Египет, Вавилон или Рим… а что такое Лондон, что такое Париж по 
сравнению с ними?»  [577] И вокруг этого центра, от мыса Нордкап и до Черного 
моря, простиралась плотная система гарнизонов, партийных замков, храмов 
искусства, лагерей и сторожевых башен, под сенью которых племя людей-господ 
отправляло культ арийской крови и выращивало нового богочеловека. В области с 
неполноценной кровью, например, в Баварский лес или в Эльзас и Лотарингию, 
Гитлер собирался перевести формирования СС и «с их помощью позаботиться об 
освежении крови местного населения»  [578] . Следуя своим старым, укоренившимся 
пристрастиям, он связывал видение Новой Европы с мифом смерти. Страсбурский 
собор, когда закончится война и наступит час великой расплаты с церквями, а 
Папа в своей тиаре и во всем прочем облачении будет повешен на площади Святого 
Петра, превратится в памятник Неизвестному солдату, а на границах империи, от 
скалистых мысов на берегах Атлантики и до равнин России, будет сооружен венок 
из величественных «тотенбургов», крепостей в честь мертвых  [579] .
 Все это было лишенной каких-либо предпосылок и равнодушной к жизненным 
запросам и правам других народов манией планирования, находившей для себя выход 
в проектах такого рода и распоряжавшейся судьбами, попирая ногами 
«народы-выродки», переселяя целые этнические группы или же, как это говорилось 
в уже упоминавшейся памятной записке министерства по делам восточных территорий,
 просто «пуская их в расход». Сам же Гитлер воспринимал конструкцию нового 
порядка как «нечто необыкновенно прекрасное»  [580] . Ибо широкие пространства