обессиливали. Было нетрудно понять, что национал-социализм являлся врагом для 
всех: буржуа, коммунистов и марксистов, евреев, республиканцев. Но только очень 
немногим слабость и слепота не помешали сделать вывод, что, следовательно, все 
должны быть врагами национал-социалистов. [344] 
 В апологетических работах непосредственных участников событий все ещё 
всплывает аргумент, что назначение Гитлера канцлером стало неизбежным, 
поскольку НСДАП выросла в сильнейшую партию. Но в этом аргументе не учитывается,
 что социал-демократия во все времена существования республики, за исключением 
нескольких месяцев до 30-го января 1933 года, обладала таким же численным 
перевесом – и всё же не участвовала в большинстве правительств. Не учитывается 
и то, что Гитлер показал себя завзятым врагом той конституции, на которую 
ссылаются сторонники подобного взгляда. Коммунисты могли бы собрать гораздо 
больше голосов, чем национал-социалисты – и всё же натолкнулись бы на 
сильнейшее сопротивление. На деле консервативные пособники Гитлера считали, что 
он хоть и вульгарно, но действенно отстаивает их планы. Слишком поздно они 
разглядели, что он противостоял им и тому миру, который они надеялись сохранить,
 не менее радикально, чем Тельман, хоть и по-другому. Безымянный баварский 
секретарь уголовной полиции, побывавший летом 1921 года на митинге НСДАП и 
доложивший своему управлению, что Гитлер «не что иное, …как предводитель второй 
Красной Армии», глубже понял его суть, чем коррумпированные нотабли года 1933. 
[345] 
 Но если существовало так много удачно для Гитлера сложившихся факторов и 
обстоятельств, то в чём, собственно, заключалась особая заслуга Гитлера в те 
недели? Действительно, в период, непосредственно предшествующий 30 января 1933 
года, его основные способности почти не проявлялись. Подлинная его заслуга была 
пассивного рода: несмотря на все своё нетерпение, он умел ждать, умел усмирять 
своих строптивых приверженцев и сохранять собранность и в поражении; даже в 
последний момент, в приёмной президента, он с холодным расчётом игрока высокого 
класса пошёл на риск и сумел выиграть партию. Оглядываясь назад, на годы, 
прошедшие со времён плебисцита против плана Юнга, видишь, насколько он перерос 
фазу уличных беспорядков и пропаганды и созрел как политик. Вместе с тем опыт 
тех недель снова показал, что по своей натуре это был азартный игрок: самое 
удивительное в его жизни, говорил он в эти дни, заключается в том, что спасение 
всякий раз приходит к нему тогда, когда он сам уже махнул на себя рукой. [346] 
 В ту ночь Гитлер, после того как замолкло ликование и отзвучали музыка и эхо 
марширующих колонн, до самого утра оставался в маленькой комнате, примыкавшей к 
приёмной канцлера. Глубоко взволнованный, он по свидетельству одного из 
присутствующих затеял один из своих бесконечных монологов: вспоминал утреннюю 
сцену приведения к присяге, в упоении перечислял свои успехи, подчеркнул 
оцепенение «красного» противника и вернулся затем к своим пропагандистским 
максимам; ещё ни одной предвыборной борьбе он не радовался так, как этой, 
уверял он. Некоторые полагают, продолжал он, что теперь начнётся война; его 
деятельность – это пролог к заключительной борьбе белого человека, арийца, за 
господство над всей землёй. Не-арийцы, цветные, монголы уже на марше, говорил 
он, чтобы под руководством большевизма захватить господство, но этот день 
является началом «германской расовой революции, величайшей в мировой истории». 
Эсхатологические видения перемежались с архитектурными проектами: для начала, 
считал он, нужно перестроить имперскую канцелярию, потому что она похожа на 
«вульгарную коробку из-под сигар» [347] . Только к утру он через потайную дверь 
в стене покинул здание и отправился к себе в отель.
 Ошеломляющие переживания этого дня, все удовлетворение, все вознаграждение за 
прошлое, которые он ему принёс, ещё не были самой целью. Они были лишь этапом 
на пути к ней. Возможно, что откровения его затяжного монолога той ночью 
переданы не с полной достоверностью, но намерения были ясны: все усилия 
направлены на столь многократно провозглашавшуюся революцию, и видов на её 
осуществление было больше, чем когда-либо раньше. Как каждый настоящий путчист, 
он считал, что с его приходом начинается новый день истории.
 Характерно, что эту мысль он выразил в форме отрицания, заявив в те дни: «Мы – 
последние в ряду тех, кто делает историю Германии». [348] 




 Промежуточное рассуждение II:
 Немецкая катастрофа или логика немецкого пути?



 Идея не настолько бессильна, чтобы породить только идею

    Г. В. Ф. Гегель


 Мысль предшествует действию, как молния – грому. Правда, немецкий гром – тоже 
немец и не очень-то подвижен; он приближается без спешки; но он разразится, и 
если вы однажды услышите грохот, какого ещё не слыхивала немецкая история, то 
знайте: немецкий гром наконец-то достиг цели.

    Генрих Гейне, 1834 г.