молчаливой толпой. Напротив, в отеле «Кайзерхоф», ждали приверженцы Гитлера, 
«обуреваемые сомнениями и надеждами, счастливыми предчувствиями и малодушием». 
Эрнст Рем в бинокль неотступно наблюдал за входом в имперскую канцелярию. 
Первым вышел Геринг и громко объявил новость ожидающим; сразу же за этим из 
ворот выехала машина Гитлера. Он стоя принимал приветствия толпы. Несколько 
минут спустя он вошёл в «Кайзерхоф» к своим. Как писал один из участников этих 
событий, на глазах у него были слезы. Незадолго перед тем он публично заявил, 
что больше он с божьей помощью не позволит отторгнуть себя от власти, и во 
второй половине того же 30-го января он подкрепил эти слова соответствующим 
шагом. На немедленно созванном заседании кабинета он несмотря на сопротивление 
Гугенберга (теперь уж совершенно недейственное) по всей форме принял решение о 
роспуске рейхстага и назначении новых выборов. Последние опасения Гинденбурга 
преодолел сам Папен, с тонким психологическим расчётом объявив возражения 
Гугенберга ненавистными президенту «партийно-тактическими мотивами»; после чего 
Гинденбург подписал решение. [341] 
 Вечером национал-социалисты в честь этого дня устроили грандиозное факельное 
шествие. Ограничение на массовые мероприятия в правительственном квартале было 
снято, на тротуарах толпились взволнованные, шумные зрители («в Берлине в эту 
ночь царит чисто карнавальная атмосфера» [342] ), а между ними похаживали, 
важные от сознания собственной значимости представители службы порядка. С 7-ми 
часов вечера до полуночи через Бранденбургские ворота в направлении имперской 
канцелярии продефилировали 25 тыс. одетых в форму гитлеровцев и членов 
«Стального шлема». Это была патриотическая огненная лента, бросавшая тревожные 
отблески на лица и стены домов. В одном из освещённых окон видна была нервно 
пританцовывающая фигура Гитлера. Время от времени он пружинисто перегибался 
через подоконник и приветствовал толпу поднятой рукой; рядом с ним были Геринг, 
Геббельс и Гесс. Несколькими окнами дальше Гинденбург задумчиво созерцал 
марширующие колонны, рассеянно отбивая тростью в такт маршам духовых оркестров. 
Вопреки протесту руководителей радио Геббельс добился трансляции митинга; лишь 
радио Мюнхена отказалось это сделать – к большому неудовольствию Гитлера. 
Только в полночь последние колонны прошли через правительственный квартал, и 
после того, как Геббельс простился со все ещё не расходившейся толпой криком 
«Хайль!» в честь Гинденбурга и Гитлера, «эта ночь великого чуда закончилась… в 
бессмысленной суматохе торжеств».
 Именно как «чудо» и «сказку» национал-социалисты сразу же принялись восхвалять 
так называемый захват власти. Специалисты по пропаганде обожали слова из 
области магии, с их помощью они пытались придать событию ореол 
сверхъестественности и святости. Сам Гитлер 30-го января доверительно сообщил 
одному из своих последователей, что спасся только благодаря божественному 
промыслу, «когда я, уже видя пристань, почти тонул, задушенный интригами, 
финансовыми затруднениями и тяжестью 12 миллионов людей, колебавшихся то в одну,
 то в другую сторону». Такие формулировки могли рассчитывать на ответную 
реакцию с тем большим успехом, что событие это и впрямь несло на себе печать 
эксцентричности и невероятности: на политическом уровне – как внезапный шаг от 
кризиса, почти взорвавшего партию, до приёмной президента, а в личном плане – 
как прыжок от жалкого начала, от летаргии и маргинального образа жизни к власти.
 Поистине: «Черты сказочного в нём заметны, хоть и искажены». [343] 
 Мысль о чуде, введённая в оборот ещё Геббельсом, и до сегодняшнего дня 
присутствует в интерпретации события. Она сказывается во всех попытках придать 
Гитлеру черты демонической личности, объяснить его успех действиями неизвестных 
закулисных сил или придать интриге мстительного кавалера фон Папена гигантский 
вес исторического перелома. В этой мысли – по-разному в зависимости от 
вариантов – так или иначе присутствует представление о том, что захват власти 
был исторической случайностью.
 Разумеется, существовали возможности преградить Гитлеру путь, даже, пожалуй, 
вплоть до последнего момента. По причинам, коренящимся в случайностях, 
легкомыслии или неудачном стечении обстоятельств, они были упущены. Но это ещё 
не повод считать, что историю и её ход перехитрили. Целый ряд мощных 
исторических и политических тенденций неумолимо вёл к 30-му января, и настоящим 
чудом была бы решимость к сопротивлению. Тот, кто хоть раз ясно себе представил,
 что самое позднее со времени отставки Брюнинга между республикой и Гитлером 
уже не было никаких преград, кроме колеблющейся воли угасающего старца, интриг 
Шляйхера и слепой ненависти Франца фон Папена, уже не может придавать 
сколько-нибудь серьёзного значения махинациям закулисных сил, вмешательству 
групп определённых интересов и диктаторским замашкам интригана. Они 
всего-навсего повлияли на обстоятельства, в которых республика пала, но не были 
подлинной причиной её краха.
 Это, разумеется не означает, что Гитлер преуспел бы и при более решительных 
противниках. Редко когда в современной истории перелом в государстве со столь 
необозримыми последствиями в такой степени определялся бы личными факторами, 
настроениями, предрассудками и аффектами крохотного меньшинства, и редко когда 
государственные институты в решающий момент были настолько незаметны. Без 
президентской камарильи канцлерство Гитлера действительно едва ли бы состоялось,
 и как бы ни был мал шаг, отделявший его с лета 1932 года от власти, он всё же 
был слишком велик для его собственных сил. Именно его противники дали ему все 
карты в руки: изоляцию партий и парламента, серию избирательных кампаний, 
привычку к нарушению конституции. Стоило одному из них решиться на 
сопротивление, как немедленно появлялся другой, чтобы сорвать планы первого. 
Вместе взятые силы противников до самого последнего времени были несомненно 
больше, чем у Гитлера; но ополчаясь друг против друга, они друг друга