Переломное настроение. – Заблуждение историков. – Теория предрасположенности 
немцев к национал-социализму. – Теория эпох. – Национальные элементы. – Отрыв 
от реальности. – Упущенная революция. – Потребность в аполитичной политике. – 
Аффект аполитичности. – Спасение через искусство. – Эстетизация политики. – 
Романтизм и от ношение к миру. – Реализованные фикции. – Риск.

 Театральная церемония с факельными шествиями, массовыми маршами и построениями,
 сопровождавшая приход Гитлера на пост канцлера, нисколько не соответствовала 
чисто конституционному значению события. Потому что, строго говоря, 30 января 
1933 года не принесло с собой ничего, кроме смены правительства. И всё же 
общественность чувствовала, что назначение Гитлера канцлером было не сравнимо с 
формированием кабинетов прошлых лет. Вопреки всем хвастливым уверениям 
партнёров по коалиции из рядов дойч-националов, что они «будут держать 
австрийского художника-неудачника на поводке» [349] , национал-социалисты с 
самого начала не скрывали своей решимости захватить всю полноту власти. Их 
целеустремлённая тактика и волна воодушевления, направленная умелой рукой 
режиссёра, создали притягательную силу нового начала, и это течение в короткое 
время захватило консервативные сферы и смыло их. Все потуги Папена и его 
окружения, тоже желавших вставить словечко, участвовать в торжествах и в 
управлении, были всего-навсего попыткой задыхающегося бегуна догнать ушедшего 
вперёд соперника. Ни численный перевес в кабинете, ни влияние на 
рейхспрезидента, на экономику, армию и чиновничество не могли скрыть того 
обстоятельства, что наступило время их соперника.
 Словно по тайному паролю после 30-го января начались массовые перебежки в стан 
национал-социалистов. Конечно, здесь снова подтвердилось, что в революционные 
времена убеждения – товар дешёвый и что в такие часы бал правят предательство, 
расчёт и страх. Однако в массовом политическом повороте на 180 градусов 
сказались не только бесхарактерность и угодничество, но нередко и спонтанно 
проявлявшееся желание отбросить старые предрассудки, идеологии и общественные 
условности, чтобы вместе начать новый разбег. «Мы не все были оппортунистами» 
[350] , написал позже Готфрид Бенн, один из бесчисленного множества тех, кого 
подхватил бурлящий поток людей, верящих в пробуждение страны. Мощные партии с 
богатыми традициями ломались под этим напором и предоставляли своих 
последователей самим себе – ещё до принудительного роспуска и запрета. Прошлое 
с его республикой, разорванностью сознания и бессилием кончилось. Быстро 
таявшее меньшинство тех, кто не дал затянуть себя в общий водоворот 
лихорадочного обращения в новую веру, на глазах отступало в изоляцию и уже было 
исключено из победных демонстраций чувства общности – с массовыми клятвами в 
огнях прожекторов, образующих «сияющие соборы», речами фюрера, ночными кострами 
на возвышениях и тысячеголосыми хоралами. Даже первые признаки террора не 
смогли приглушить ликования, скорее наоборот, так как общественное сознание 
воспринимало их как выражение бьющей через край энергии, которой ему так долго 
не хватало. И очень скоро нарастающий шум заглушил крики, раздававшиеся в 
«подвалах для героев» при караульных постах штабов СА.
 Именно этот энтузиазм, сопровождавший захват Гитлером власти, вызывает тревогу 
и недоумение. Ибо он перечёркивает все тезисы, выдающие этот захват власти за 
несчастный случай в истории, комедию интриг или мрачный заговор. С явным 
раздражением истолкование событий тех лет снова и снова ставило в тупик перед 
вопросом: как же удалось национал-социализму в таком древнем народе с великой 
культурой и богатейшим духовным и душевным опытом так быстро и легко захватить 
власть, но и привлечь на свою сторону большинство, более того, – погрузить его 
в своеобразное истерическое состояние, помесь восторга, легковерия и 
самопожертвования? Как случилось, что политические, общественные и моральные 
сдерживающие моменты, присущие стране, причисленной к «аристократии наций» 
[351] , так скандально отказали? Один из современников описал ещё до прихода 
Гитлера к власти, какие неизбежные последствия это должно было повлечь за 
собой: «Диктатура, ликвидация парламента, удушение всех духовных свобод, 
инфляция, террор, гражданская война; ибо оппозицию было бы не так просто 
убрать; следствием этого была бы всеобщая стачка. Профсоюзы стали бы стержнем 
самого отчаянного сопротивления; кроме того, выступили бы „Рейхсбаннер“ и все 
силы, озабоченные будущим. И даже если Гитлер перетянул бы на свою сторону 
рейхсвер и заставил заговорить пушки – все равно нашлись бы миллионы 
решительных людей» [352] . Но этих решительных миллионов не было, а 
следовательно, дело и не дошло до кровавых столкновений. Гитлер пришёл отнюдь 
не как разбойник ночи. В отличие от всех других политиков он, болтливый, словно 
ярмарочный фокусник, годами говорил о том, к чему неизменно, не отвергая ни 
кружных путей, ни тактических манёвров, стремился: это были диктатура, 
антисемитизм, завоевание «жизненного пространства».
 Эйфория в связи с приходом к власти понятным образом вызвала у многих 
наблюдателей чувство, что Германия тех недель вернулась к своей сути. 
Конституция и правила игры республики оставались пока в силе, но казались 
странно обветшавшими и отброшенными как нечто чуждое. Именно такой образ нации, 
которая, казалось, ликуя отвернулась от европейских традиций разума и прогресса 
и тем самым снова стала самой собой, определил на десятилетия вперёд понимание 
событий тех лет.
 Ещё в 30-е годы появились первые попытки объяснить успех национал-социалистов 
какой-то особенностью немцев, коренящейся в их истории и менталитете: некоей 
трудно уловимой сутью, в которой было полно оборотных сторон и которая своё