определяемую стремлением к власти, понял, что тот путём мобилизации 
государственных и неограниченных материальных средств заранее хотел обеспечить 
себе лучшие шансы, чем на выборах 6-го ноября. Поэтому Гугенберг остался при 
своём отказе.
 Это, казалось, снова поставило все на карту, когда Папен без четверти десять 
утра повёл членов предполагаемого правительства через заснеженный сад 
министерства к президенту, и в кабинете Майснера торжественно приветствовал 
Гитлера как нового рейхсканцлера. Гитлер, поблагодарив, не преминул заявить, 
что «теперь немецкий народ путём всеобщих выборов должен подтвердить 
свершившееся образование кабинета». Но тут и он столкнулся с решительным 
противодействием Гугенберга. В последовавшей за этим резкой перепалке Гитлер в 
конце концов подошёл к своему противнику и «торжественно дал ему честное слово»,
 что новые выборы ничего не изменят в персональном составе кабинета, что он 
«никогда не расстанется ни с одним из здесь присутствующих». Озабоченный Папен 
в свою очередь подал реплику: «Господин тайный советник, неужели вы захотите 
подвергнуть риску согласие, достигнутое с таким трудом? Вы же не можете 
сомневаться в торжественно данном честном слове немца!» [337] 
 Так высокомерные планы «обрамления» и укрощения при первом же испытании 
обнаружили всю свою слабость. С чисто арифметической точки зрения, конечно, 
удалось завлечь Гитлера в меньшинство: трём национал-социалистам противостояли 
восемь министров-консерваторов, и почти все ключевые посты в государстве 
оказались в руках группы, тесно связанной и в социальном, и в идеологическом 
плане. Жаль только, что этими «укротителями» оказались именно Папен, Нойрат, 
Зельдте или Шверин фон Крозиг, так как у них не было ни осознания ценности 
института государства, ни достаточной энергии, чтобы суметь его защитить. Они 
понимали дело так, что призваны к сохранению только унаследованных ими 
привилегий. Тот факт, что Гитлер так легко пошёл на численно невыгодное для 
него соотношение, свидетельствует как о его уверенности в собственных силах, 
так и о безграничном презрении к консервативным противникам. В одной из оконных 
ниш кабинета его укротители теперь дружно наседали на сопротивляющегося 
Гугенберга, а в это время в соседней комнате президент нетерпеливо допрашивал 
вызванного статс-секретаря о том, что означает это промедление. Майснер 
вернулся к спорящим «с часами в руках»: «Господа, приведение к присяге у г-на 
рейхспрезидента было назначено на 11 часов. Сейчас 11 часов 15 минут. Вы не 
можете долее задерживать господина рейхспрезидента». И то, чего не смогли 
сделать ни красноречие Гитлера, ни заклинания Папена, ещё раз – в последний раз 
в жизни и умирании республики – удалось сделать легендарному имени 
президента-фельдмаршала. Гугенберг с нескрываемой гордостью и не без оснований 
много раз называл себя «упрямым козлом»; ещё в августе он заявил Гинденбургу, 
что «не обнаружил у Гитлера особой верности договорам». Но теперь и Гугенберг 
уступил, хотя хорошо знал, что было поставлено на карту – уступил из 
глубочайшего уважения к расписанию Гинденбурга. Через несколько минут кабинет 
был приведён к присяге. [338] 
 Действительно, Папен и сам верил, что ему удался политический шедевр: он 
отомстил Шляйхеру и одновременно осуществил его же концепцию укрощения, он 
удовлетворил своё тщеславие, непомерно раздутое со времени его нечаянного 
канцлерства, вернувшись в правительство, но повязав и Гитлера ответственностью 
и в то же время не выдав ему государство. Ведь вождь НСДАП не стал даже 
канцлером президентского кабинета, а должен был заручиться поддержкой 
парламентского большинства; доверие Гинденбурга было попрежнему не на его 
стороне, а на стороне Франца фон Папена, который к самым крупным успехам своих 
переговоров причислял и оговорённое право участвовать во всех беседах Гитлера с 
президентом. Наконец, он стал вице-канцлером и хозяином Пруссии; наци достались 
в правительстве только министерство внутренних дел, которому полиция земель не 
подчинялась, и ещё одно министерство, создаваемое не для конкретного дела, а 
только чтобы потешить тщеславие Геринга. Правда, Геринг назначался одновременно 
прусским министром внутренних дел, но тут уж он сам, Франц фон Папен, собирался 
решительно стать у него на пути. В довершение всего в самом кабинете внешняя 
политика, финансы, экономика, вопрос труда и сельское хозяйство находились в 
испытанных руках консерваторов, а рейхсвером распоряжался господин президент. 
Действительно остроумная, просто превосходная комбинация, к тому же позволяющая 
использовать не очень приятного г-на Гитлера в интересах не только 
предпринимателей и крупных землевладельцев, но и, собственных планов Папена, 
касавшихся авторитарного Нового государства. Из своего эпизодического и 
неудачного канцлерства Папен, пожалуй, все же извлёк тот урок, что современной, 
промышленно развитой нацией, находящейся в состоянии кризисных потрясений, все 
же не могли открыто управлять уходящие представители уходящей эпохи. С помощью 
слегка одиозной фигуры этого укротителя масс старая проблема руководства без 
народа, казалось, вот-вот будет решена. Именно в этом смысле, Папен 
самоуверенно отвечал на жаргоне политического импрессарио на всевозможные 
предупреждения об опасности: «Вы ошибаетесь, мы его просто наняли». [339] 
 Гитлер, без сомнения, с самого начала разгадал эти замыслы, и его требование 
новых выборов было не чем иным, как тактическим ходом против них: беспримерный 
триумф на этих выборах должен был помочь ему сломать сколоченные Папеном рамки 
и с помощью плебисцита, забыв ничего ему не стоившее «честное слово», 
избавиться от навязанной ему роли фиктивного канцлера. «Кабинет национальной 
концентрации» представлял собой средоточие самых противоречивых тайных 
устремлений, когда Гинденбург простился с ним, сказав: «А теперь, господа, – с 
Богом за работу!» [340] 
 Между тем Вильгельмштрассе не без активного содействия Геббельса заполнилась