контакте с Гитлером лично и строго секретно. Наконец он попросил своего 
статс-секретаря Майснера ничего не говорить Шляйхеру о поручении, данном Папену.
 Тем самым президент сам включился в заговор против своего же канцлера. [323] 
 Формирующийся фронт Папен-Гитлер получил вскоре ощутимое подкрепление. Пока 
Шляйхер – с нарастающим чувством безнадёжности – старался завоевать 
расположение Штрассера, профсоюзов и партий, в президентский дворец 11-го 
января пришла делегация Имперского аграрного союза, энергично жаловавшаяся на 
бездействие правительства, особенно в области правительственных пошлин. За этим 
стояли опасения аграриев, что будет осуществлена задуманная ещё Брюнингом 
переселенческая программа, а также, очевидно, страх, что парламент станет 
проверять, куда ушла «восточная помощь» [324] . А многие собратья Гинденбурга 
по сословию использовали её не только для неправедного обогащения, но и для 
того, чтобы эксплуататорскими мерами лишний раз доказать свою принципиальную 
непримиримость к ненавистной республике. В присутствии приглашённых членов 
кабинета Гинденбург тотчас же принял сторону представителей интересов крупных 
аграриев. Поскольку Шляйхер не собирался тут же брать на себя какие-либо 
обязательства, владелец имения в Нойдеке, по свидетельству одного из очевидцев, 
грохнул кулаком по столу и в ультимативном тоне заявил: «Я прошу вас, господин 
рейхсканцлер фон Шляйхер – а как старый солдат вы наверняка знаете, что просьба 
– это только вежливая форма приказа, – чтобы сегодня же ночью кабинет собрался, 
принял бы законы в том направлении, о котором здесь говорилось, и положил их 
мне завтра утром на стол на подпись» [325] . Сначала Шляйхер, казалось, готов 
был уступить нажиму президента. Но всего несколько часов спустя стала известна 
демагогическая резолюция имперского земельного союза, вынудившая его принять 
вызов и сразу же прервать переговоры. Когда он двумя днями позже ещё и 
отказался предоставить реакционеру Гутенбергу пост министра экономики и 
недвусмысленно подтвердил свою социально-политическую аргументацию, все 
пошатнулось; теперь против него выступили и правые. Социал-демократия и раньше 
отказала «дьявольскому генералу» в какой-либо поддержке и даже запретила 
профсоюзному лидеру Ляйпарту переговоры со Шляйхером. В оценке Гитлера 
социал-демократы стали пленниками собственных одномерных представлений, 
самодовольно приукрашенных идеологическими стереотипами и недомыслием. Подобно 
консервативным деятелям с их особым сознанием, будто они «уполномочены самой 
историей», социал-демократы в своём самодовольстве, под которое они подводили 
историко-философскую базу, полагались на автоматическое действие прогресса; 
поэтому в Гитлере они видели всего лишь отклонение от прямого пути, 
драматическое обострение ситуации перед окончательным прорывом к свободному 
общественному строю. Шляйхер, конечно, своими бесчисленными интригами и 
незаконными махинациями сам почти полностью подорвал доверие к себе, но этого 
ещё было недостаточно, чтобы не доверять ему больше, чем Гитлеру. В том 
равнодушии, с каким социал-демократическое руководство позволило свалить 
генерала, сказалась в известной мере традиционная насторожённость по отношению 
к самому этому государству, которое никогда полностью не соответствовало их 
представлениям. Как бы то ни было, во всех этих оговорках, диссонансах и 
возражениях потерялось понимание того факта, что Шляйхер был последней 
остававшейся альтернативой Гитлеру, в нетерпении стоявшему перед вратами власти.
 В годы после краха «большой коалиции» СДПГ не проявила, пожалуй, ни одной 
значительной инициативы; теперь она снова собралась было с силами – но только 
для того, чтобы уничтожить последний малый шанс республики на спасение. [326] 
 Хитроумный канцлер быстрее, чем ожидали, оказался таким образом в безвыходной 
ситуации: как личность он не дорос до своей же собственной по сути правильной 
концепции. Его программа создания рабочих мест настроила против него 
предпринимателей, его переселенческая программа обозлила аграриев, его 
происхождение – социал-демократов, а его предложения Штрассеру – 
национал-социалистов. Реформа конституции оказалась настолько же неосуществимой,
 как правление с парламентом, без парламента или захват власти: казалось, что 
политика на нём вообще кончилась. Если Шляйхер и оставался какое-то время в 
своём ведомстве, то только потому, что заговорщики пока не пришли к согласию 
относительно состава нового кабинета. Именно эти вопросы стали теперь предметом 
лихорадочной закулисной деятельности.
 Что касается Гитлера, то он, чтобы укрепить свои позиции на переговорах и 
придать большую основательность претензиям НСДАП на власть, сконцентрировал все 
силы на выборах в ландтаг крохотной земли Липпе, назначенные на 15 января. В 
ходе этой чрезвычайно дорогостоящей предвыборной борьбы он снова собрал всех 
известных партийных ораторов в замке барона фон Ойенхаузена, и вечер за вечером 
они наводняли собой эту землю. В первый день, писал Геббельс, «я выступил 
трижды, частично в совсем маленьких деревушках»; сам Гитлер за несколько дней 
выступил на восемнадцати митингах. То точное психологическое чутьё, которое 
многими так и не было понято или высокомерно презиралось, помогло ему 
распознать шанс, даваемый этими выборами. С самого начала вся агитация была 
направлена на то, чтобы представить результаты выборов как решающую репетицию в 
борьбе за господство, и действительно – общественность поддалась этому 
внушению: она ожидала результатов этого второстепенного события, голосования 
каких-то ста тысяч избирателей, так, словно это было нечто вроде суда Божия, 
определявшего «политическое будущее 68-миллионного народа». [327] 
 Благодаря предпринятым усилиям Гитлер 15-го января достиг первого успеха со 
времени июльских выборов. Правда, партия собрала 39, 5 процента голосов, а это 
было меньше, чем в том же Липпе ранее, к тому же демократические партии, 
особенно СДПГ, в целом завоевали большее количество голосов, чем гитлеровская 
партия. Однако общественность во главе с президентской верхушкой увидела в этом