слепую преданность, начальником своего штаба. Затем повысил в должности своего 
личного секретаря Рудольфа Гесса, сделав его руководителем политического 
Центрального секретариата, задуманного, вероятно, как противовес возможным 
притязаниям на власть со стороны третьих лиц. Кроме того, самостоятельность 
получили отделы сельского хозяйства и народного образования. Их начальниками 
стали соответственно Дарре и Геббельс.
 Затем Гитлер собрал функционеров и депутатов от НСДАП во дворце председателя 
рейхстага – служебной резиденции Германа Геринга, и там прошла волнующая 
церемония изъявления верности. Он упомянул о том, насколько он всегда хранил 
верность Штрассеру и насколько тот всегда был вероломен, а вот теперь, на 
пороге победы, привёл партию и вовсе на край пропасти. Сегодня уже не 
установить, действительно ли Гитлер, рыдая, опустил голову на стол и разыграл 
комедию отчаяния; во всяком случае для Геббельса речь была «наполнена таким 
искренним чувством, что у меня стало горячо на сердце… У старых партийцев, 
много лет несгибаемо боровшихся и работавших в движении, в глазах стояли слезы 
ярости, боли и стыда. Этот вечер – огромный успех для единства движения». 
Гитлер не упустил из-под влияния своего патетического триумфа ни одного из 
соратников Штрассера, потребовав от них всех акта публичного подчинения его 
воле: «Все пожали ему руку и пообещали бороться плечом к плечу рядом с ним, что 
бы ни случилось, и не отступаться от нашего дела, даже если ради этого придётся 
пожертвовать жизнью. Штрассер совершенно изолирован. Политический труп».
 Так Гитлер преодолел один из значительных кризисов в своей карьере и 
опять-таки доказал удивительную способность превращать разброд и развал в 
импульс для дальнейшей закалки своих приверженцев. Да, конечно, Штрассер, не 
навязавший ему ни борьбы, ни компромисса, облегчил ему этот успех и стал очень 
удобным козлом отпущения, на которого теперь можно было свалить все неудачи 
прошлых месяцев. Но в истории возвышения Гитлера всякий раз случалось так, что 
его соперники не умели бороться и, видя его ожесточение, пожимали плечами и 
отказывались от борьбы. Едва почувствовав немилость Гинденбурга, Брюнинг 
капитулировал так же быстро, как Зеверинг или Гжезински 20 июля. Теперь пришёл 
черёд Штрассера и его сторонников, потом Гугенберга и других: при виде его 
ярости все они отступались и уходили. От Гитлера их отличало то, что у них не 
было такой страстной жажды власти. Для них какой-либо кризис означал поражение, 
для него же – исходную точку для борьбы и обретения новой уверенности. Сам 
Гитлер описал тип своего буржуазного соперника с проницательной 
презрительностью: «Не будем обманываться – нам вовсе не собираются 
сопротивляться. Каждое слово, произносимое в том лагере в наш адрес, выдаёт 
стремление к соглашательству… Это все не те люди, которые жаждут власти или 
испытывают наслаждение от обладания властью. Они способны только рассуждать о 
долге и ответственности и были бы просто счастливы, если бы могли спокойно 
ухаживать за цветами в своём саду, в привычный час ходить на рыбалку, а в 
остальном проводить жизнь в благочестивом созерцании» [316] . Декабрьский 
кризис 1932 года подтвердил эту высокомерную характеристику; вплоть до военных 
лет она оставалась стимулирующим примером того, как из поражений и неудач 
черпать новую уверенность в победе. Сам Гитлер любил, вспоминая прошлое, 
взбадривать самого себя словами, что ему «приходилось преодолевать ещё и не 
такие пропасти и не раз стоять перед альтернативой – быть или не быть».
 Однако окончание дела Штрассера ещё не означало конца политического кризиса в 
НСДАП. Дневник Геббельса и в последующие недели изобилует свидетельствами 
подавленности; упоминается также, что было «очень много склок и недоразумений». 
Верхушка партии, особенно Гитлер, Геринг, Геббельс и Лей, в конце каждой недели 
объезжала области, чтобы поднять настроение и повысить доверие своих 
сторонников. Как во времена крупных кампаний, Гитлер выступал до четырех раз в 
день, часто в весьма отдалённых друг от друга городах. Не прекращались и 
финансовые трудности. В берлинской гау пришлось урезать оклады партийных 
чиновников, а фракция НСДАП в прусском ландтаге даже не смогла выдать 
парламентским служкам традиционные рождественские чаевые. 23-го декабря 
Геббельс записывает: «Меня охватывает ужасное одиночество, схожее с тупой 
безысходностью!» Под новый год «Франкфуртер цайтунг» уже радовалась 
«развенчанию легенды о НСДАП», а Харолд Ласки, один из ведущих интеллектуалов 
английских левых сил, уверял: «День, когда национал-социалисты представляли 
собой смертельную опасность, прошёл… Если отвлечься от случайностей, то не так 
уж невероятно, что Гитлер окончит свою карьеру стариком в какой-нибудь 
баварской деревушке, рассказывающим своим друзьям по вечерам в пивной, как он 
однажды чуть было не устроил переворот в Германском рейхе» [317] . Словно 
продолжая эту мысль, Геббельс недовольно писал: «Год 1932-й был сплошной 
чередой неудач. Его надо разбить вдребезги… Не осталось никаких перспектив, 
никаких надежд».
 Именно в этот момент неожиданно для всех произошёл быстрый поворот событий. 
Потому что как ни умно Шляйхер в качестве канцлера начинал свою шахматную 
партию, он скоро увидел, что ему приходится усаживаться даже не на двух, а 
сразу на всех стульях. Хоть он и представился в своём правительственном 
заявлении как «социально ориентированный генерал», его уступки трудящимся не 
привлекли к нему социал-демократов и в то же время обозлили предпринимателей. 
Крестьяне были недовольны тем, что им предпочитают рабочих, а крупные 
землевладельцы выступили против объявленной программы «поселений» [318] , 
сплочённые тем же кастовым духом, который в своё время стал роковым для 
Брюнинга. К тому же старания генерала по объединению сил явились большой 
неожиданностью, и генерал, известный своим интриганством, не вызывал доверия в 
качестве поборника единства. Провозглашённые им идеи плановой экономики, его