переросшие все конституционные рамки.
 Шляйхер, однако же, не сдавался. Когда Папен после беседы пожелал 
удостовериться, готов ли рейхсвер к выступлению в пользу насильственного 
осуществления конституционной реформы, Шляйхер откровенно сказал «нет». И тогда,
 и на заседании правительства, состоявшемся на следующий день, он указал на 
проведённое его министерством исследование, которое подвело итоги трехдневных 
войсковых манёвров. Как выяснилось, армия была бы не в состоянии успешно 
противостоять совместному выступлению национал-социалистов и коммунистов, 
которое, по его словам, после забастовки на берлинском общественном транспорте 
нельзя было исключить, тем более, если учитывать возможность всеобщей 
забастовки и одновременно провокаций со стороны Польши на восточной границе. 
Кроме того, Шляйхер дал понять, что сомневается в надобности использовать такой 
надпартийный инструмент как рейхсвер для поддержки канцлера, имеющего за собой 
ничтожное меньшинство, и его безумно дерзких планов реставрации. Аргументы 
Шляйхера произвели на членов кабинета сильное впечатление, поэтому возмущённому 
Папену, чувствовавшему себя преданным и посрамлённым, не оставалось ничего 
другого, как немедленно пойти к президенту и проинформировать его о новом 
положении дел. Папен, казалось, в какой-то момент было решил потребовать 
увольнения Шляйхера, чтобы все же протолкнуть свои планы уже с новым министром 
рейхсвера. Но теперь воспротивился и Гинденбург. Папен сам не без наглядности 
описал последовавшую за этим трогательную сцену:

 «Голосом, в котором звучала почти мука, …он обратился ко мне: „Дорогой Папен, 
вы сами сочтёте меня подлецом, если я теперь изменю своё мнение. Но я слишком 
стар, чтобы в конце жизни ещё взять на себя ответственность за развязывание 
гражданской войны. Значит, мы с Божьей помощью должны дать шанс г-ну фон 
Шляйхеру“.

 Две большие слезы скатились по его щекам, когда этот большой сильный человек 
протянул мне на прощанье обе руки. Наше сотрудничество закончилось. Насколько 
наши с ним души были родственны, …пожалуй, увидит даже посторонний, прочитав 
слова, написанные фельдмаршалом под фотографией, которую он несколькими часами 
позже передал мне в знак прощанья: «У меня был боевой товарищ!» [305]  [306] 
Однако для Папена, который ухитрился завоевать сердце президента так же быстро, 
как и «утратить последние шансы на разумное преодоление политического кризиса» 
[307] , это был уход не окончательный. Его обида на неожиданное падение 
смягчалась уверенностью в том, что Шляйхеру теперь придётся выйти из тени, 
из-за кулис, в которых он до тех пор прятался, и в беспощадном свете рампы 
выступить на авансцену, в то время как он сам подобно своему преемнику мог 
играть при президенте почти всемогущую роль «серого кардинала». Не менее важным,
 чем «родство душ» с Гинденбургом, было то обстоятельство, что Папен, не 
сомневавшийся в том, что может распоряжаться государством, как своим поместьем, 
и после отставки с правительственного поста продолжал занимать служебную 
квартиру, из которой садовая дорожка вела к расположенной рядом жилой 
резиденции Гинденбурга. Эта почти семейная компания – Папен, Гинденбург, а с 
ними Оскар фон Гинденбург и Майснер – обиженно и холодно следила за стараниями 
изворотливого генерала, противодействовала ему и в конце концов привела его к 
фиаско, хоть и дорогой ценой.
 По сути дела момент для планов Шляйхера был необычайно благоприятным: кризис, 
переживаемый Гитлером, достиг своей кульминации, он был тяжелее любой другой из 
его прежних неудач. В кругах его сторонников широко выражались нетерпение и 
обманутые надежды, к тому же моментами казалось, что партия вот-вот рухнет под 
тяжестью долгов. К этому времени прекратились поступления от богатых 
покровителей, и теперь забеспокоились кредиторы: люди, печатавшие партийные 
билеты, шившие форму, поставлявшие оружие, предоставлявшие помещения для работы 
партии, а также бесчисленные держатели векселей. Позже Гитлер с некоей 
легкомысленной логикой признавал, что подписывал в те времена бесчисленные 
долговые обязательства без малейшего беспокойства, так как победа сделала бы их 
оплату лёгкой, а поражение – излишним [308] . Повсюду на перекрёстках улиц 
часами стояли штурмовики, протягивавшие прохожим опечатанные кружки для сбора 
пожертвований, «словно отставные солдаты, которым их полководец вместо пенсии 
дал разрешение на сбор подаяния»; при этом они насмешливо кричали: «Для злых 
наци!» Конрад Хайден рассказывает, что многие отчаявшиеся младшие командиры СА 
переходили на сторону партий-противниц НСДАП и враждебных ей газет и за деньги 
выдавали им разные «тайны». Одним из признаков распада было и то, что пёстрая 
армия оппортунистов, шумно и беспорядочно сопровождавшая движение, пока оно 
было на подъёме, теперь постепенно разбегалась и, хоть пока и неуверенно, 
начала примыкать к другому лагерю. На выборах в ландтаг Тюрингии, бывшей до тех 
пор одним из оплотов Гитлера, НСДАП потерпела крупнейшее поражение. 6-го 
декабря Геббельс записывает в дневник: «Положение в стране катастрофическое. В 
Тюрингии мы по сравнению с 31-м июля потеряли почти 40 процентов голосов» [309] 
. Впоследствии он публично признавал, что в то время его иногда одолевали 
сомнения – не погибнет ли движение окончательно. В многочисленных бюро Грегора 
Штрассера росло число заявлений о выходе из партии.
 Скептицизм со всей очевидностью был обращён против концепции Гитлера. Много 
раз тот неуклонно отвергал половинную власть, однако же полноты власти так и не 
сумел завоевать. Назначение Шляйхера означало, что его максималистские 
требования, предусматривавшие либо победу, либо гибель, снова были отклонены. 
Конечно, в том, что он оставался верен этой дилемме, несмотря на все временные 
неудачи, разочарования и кризисы, была последовательность, которая может