соратники даже и не подумали о том, чтобы хотя бы почётным концом заставить 
забыть свою половинчатость и упущения прошедших тринадцати лет и дать импульс 
обновлению демократического самосознания. Подлинная суть дня 20-го июля 1932 
года, которую нельзя недооценивать, заключается как раз в психологических 
последствиях: этот день лишил мужества одних и одновременно показал другим, что 
особого отпора со стороны республики можно не опасаться.
 Потому событие это только подогрело нетерпение национал-социалистов. Теперь в 
борьбе за власть противостояли друг другу три резко очерченных лагеря: 
национал-авторитарная группа вокруг Папена, представлявшая в парламенте едва 10 
процентов избирателей, но зато располагавшая прикрытием в лице Гинденбурга и 
рейхсвера; далее отыгравшие своё демократические группы, которые, правда, все 
ещё могли рассчитывать на значительную опору в общественности; наконец, их 
тоталитарные противники национал-социалистической и коммунистической ориентации,
 вместе имевшие негативное большинство в 53 процента. Так же как эти две группы,
 остальные тоже блокировали и парализовали друг друга. Лето и осень 1932 года 
прошли под знаком беспрерывных попыток взломать застывшие друг против друга 
фронты все новыми тактическими манёврами. [285] 
 5-го августа Гитлер встретился с Шляйхером в Фюрстенберге под Берлином и 
впервые потребовал всю полноту власти: пост канцлера для себя, кроме того, 
министерства внутренних дел, юстиции, сельского хозяйства и воздушного 
сообщения, создания специального министерства пропаганды, а также, исходя из 
событий 20-го июля, посты прусского премьер-министра и министра внутренних дел; 
заодно предоставления его правительству права на введение закона о чрезвычайных 
полномочиях, включая неограниченные полномочия управлять страной посредством 
специальных указов. Ибо, как заметил Геббельс, «если уж мы придём к власти, то 
никогда больше её не отдадим – разве что наши трупы вынесут из служебных 
кабинетов».
 Гитлер расстался с Шляйхером в полном убеждении, что стоит непосредственно 
перед обретением власти. При прощании он был в прекрасном настроении и даже 
предложил в память об их встрече установить на доме в Фюрстенберге мемориальную 
доску. Для подкрепления своих требований и одновременно успокоения волнующихся 
штурмовиков, часть из которых уже бросили работу и готовились к дню победы, к 
его празднествам, эксцессам и обещанным «тёплым местечкам», Гитлер приказал им 
сосредоточиться и развернуться вокруг Берлина, так что город оказался в кольце, 
и кольцо это постепенно сжималось. Казалось, что он в последний момент, как 
когда-то, в 1923 году, в пивной «Бюргерброй», снова вот-вот вытащит пистолет. 
Кровавые столкновения ширились по всей стране, особенно в Силезии и Восточной 
Пруссии. В результате 9-го августа появился указ, направленный против 
политического террора и угрожавший смертной казнью каждому, кто «в пылу 
политической борьбы из чувства гнева или ненависти предпримет нападение на 
своего противника со смертельным исходом». Уже на следующую ночь одетые в форму 
штурмовики в верхне-силезской деревне Потемпа ворвались в жилище 
рабочего-коммуниста, вытащили его из постели и на глазах у матери буквально 
затоптали до смерти.
 Ещё не выяснено, насколько эти происшествия стали одним из моментов, вызвавших 
поворот событий, который перечеркнул на время мечты национал-социалистов о 
власти. Возможно, Шляйхер сам отказался от своей концепции приручения 
гитлеровцев; во всяком случае, его план, заключавшийся в том, чтобы, сделав 
Гитлера канцлером правой коалиции, связать его определёнными обязательствами и 
тем подорвать его популярность, впервые натолкнулся на энергичное сопротивление 
президента, которому к тому времени уже полюбились лихость и фривольный шарм 
Папена, словно старому отцу шалости сына, и который не собирался менять его на 
«богемского» фанатика и псевдомессию Гитлера претендовавшего к тому же на то, 
чтобы лишить Гинденбурга любимой роли «эрзацкайзера». 13-го августа он провёл 
длительные переговоры с руководством национал-социалистов и вместе с Папеном 
отклонил все претензии Гитлера на власть, а вместо этого предложил ему войти в 
существующий кабинет в качестве вице-канцлера. Взбешённый, в том настроении 
«все или ничего», в котором он прибывал все эти дни, Гитлер отверг это 
унизительное для него предложение и не изменил своей позиции и тогда, когда 
Папен под честное слово пообещал передать ему пост канцлера позже, после 
некоторого времени «доверительного и плодотворного сотрудничества». Можно с 
уверенностью утверждать, что Гитлер уже заранее представлял себе пышное 
театральное действо: вот он демонстрирует удручённому, распадающемуся в прах 
миру зрелище своего призвания на власть. По дороге в Берлин в придорожном 
трактире у озера Химзее, «откусывая большие куски омлета», он рисовал своим 
командирам картину кровавой бани, которую они учинят марксистам. А его между 
тем просто одурачили. И как обычно в полосу неудач в его жизни за 
разочарованием последовал эффектный жест отчаяния. Когда его во второй половине 
того же дня пригласили к Гинденбургу, он сначала было склонился к отказу, и 
только заверения, поступившие к нему из президентского дворца, что ещё ничего 
не решено, внушили ему новые надежды. Однако Гинденбург ограничился лаконичным 
вопросом, готов ли Гитлер поддержать существующее правительство. Гитлер сказал, 
что нет. Апелляция к патриотическим чувствам, с помощью которой старец любил 
добиваться назначения нужных ему лиц, на Гитлера тоже не произвела впечатления. 
Дело кончилось увещеваниями и «ледяным прощанием». Идя по коридору, все ещё 
возбуждённый, Гитлер пророчил президенту скорое падение. [286] 
 Он ещё более ожесточился, когда прочитал вслед за этим опубликованное 
официальное сообщение. Его снова переиграли. В документе говорилось, что 
Гинденбург «решительно» отклонил требования Гитлера, «обосновав это тем, что не 
сможет отвечать перед собственной совестью и своим долгом перед Отечеством,