если передаст всю правительственную власть исключительно 
национал-социалистическому движению, которое намерено использовать эту власть 
односторонне». Было выражено также официальное сожаление по поводу того, что 
Гитлер – вопреки прежним обещаниям – не видит для себя возможности поддержать 
созданное президентом национальное правительство, которому он доверяет. Это был 
намёк, даже упрёк, хоть и выраженный казённым языком, в нарушении данного слова,
 что вызвало в памяти фигуры из прошлого – Зайссера и ненавистного г-на фон 
Кара. Однако не прошло и нескольких месяцев, как все эти благоразумные 
соображения были забыты.
 Национал-социалисты немедленно заняли положение жёсткой оппозиции и показали 
Папену, насколько необдуманной и напрасной была его политика постоянных авансов.
 Когда 22-го августа на основании указа против политического террора убийцы, 
действовавшие в Потемпе, были приговорены к смертной казни, в зале суда, битком 
набитом национал-социалистами, разыгрались дикие сцены. Эдмунд Хайнес, командир 
силезских СА, заявившийся в суд в полной форме, громогласно угрожал суду 
возмездием, а Гитлер отправил осуждённым телеграмму, в которой он заверял своих 
«товарищей перед лицом этого чудовищного кровавого приговора» в своей 
«безоговорочной преданности» и обещал им быстрое освобождение. Однозначная 
решимость, с которой он сбросил маску бюргерской благопристойности тщательно 
сохранявшуюся в последние два года, и снова открыто, как в старые, неистовые 
времена солидаризовался с убийцами, показывает всю меру его возмущения, хотя, 
вероятно, при этом сыграли свою роль и волнения, охватившие его приверженцев. 
Опять-таки самое глубокое разочарование испытывали штурмовики. СА являлись 
самой многочисленной боевой организацией страны, обладали безмерной 
самоуверенностью и презирали фрачных буржуа с Вильгельмштрассе [287] : им было 
непонятно, как мог Гитлер проглатывать беспрерывные унижения, вместо того, 
чтобы, наконец, открыть своим вернейшим борцам путь к тому кровавому карнавалу, 
на который они по их мнению имели полное право.
 Как бы то ни было, Гитлер ввёл СА в игру, и теперь это была гораздо большая 
угроза, чем когда-либо прежде. И вот 2-го сентября, после их почти беспрерывной 
десятидневной кампании, Папен действительно дрогнул и пожертвовал последними 
остатками своего престижа: он рекомендовал президенту заменить смертную казнь 
пожизненным заключением. Всего несколько месяцев спустя осуждённые были 
выпущены на свободу и вернулись со славой, как заслуженные борцы. Даже речь, 
произнесённая Гитлером 4-го сентября, все ещё выдавала гнев и возмущение 
человека, которого обвели вокруг пальца:

 «Я знаю, что у этих господ на уме: им хотелось бы дать нам кое-какие посты и 
тем заткнуть нам рот. Но долго им в этой древней карете не кататься… Нет, 
господа, я основал эту партию не для торгов, не для продажи или спекуляции! 
Партия – это не львиная шкура, которую может натянуть на себя какая-нибудь овца.
 Партия – это партия, и этим все сказано!.. Неужели вы и вправду верите, что 
можете поймать меня на приманку пары министерских кресел? Да я совсем не желаю 
быть в вашем обществе! Насколько мне наплевать на всё это, вы, господа, и 
представить не можете. Если бы Бог захотел, чтобы всё было так, как есть, тогда 
и мы родились бы с моноклем в глазу. Да зачем нам это? Можете сами занимать эти 
посты, все равно они вам не принадлежат!» [288] 

 Гитлер чувствовал себя настолько униженным тем, как обошлись с ним Гинденбург 
и Папен, что, кажется, впервые почувствовал искушение распрощаться с курсом на 
легальность и захватить власть посредством кровавого восстания. Дело в том, что 
этот афронт не только отбросил его назад в политике, но и оскорбил в его 
желании принадлежать к буржуазной среде. Чаще, чем когда-либо раньше, гремела 
на митингах угроза: «Час расплаты близится!» Он затеял переговоры с партией 
центра, надеясь свергнуть правительство Папена, и как-то даже всплыло 
авантюрное предложение сместить Гинденбурга с помощью разочаровавшихся левых, 
для чего использовать решение рейхстага и сразу же за ним – референдум. Или же, 
охваченный жаждой мести, Гитлер в те недели рисовал своему окружению 
обстоятельства и шансы революционного захвата ключевых позиций, опять-таки 
подробно останавливаясь на деталях насильственного устранения 
противников-марксистов. Надо заметить, что путь легальности, которым он 
старательно шёл годами, отвечал лишь холодно-рассудочной стороне его инстинкта 
искать поддержки; но одновременно свойственная ему агрессивность, его 
воспалённая фантазия и убеждённость в том, что историческое величие немыслимо 
без кровопролития, восставали против его же собственной осторожности.
 Именно это внутреннее противоречие занимало все его помыслы, когда в 
Оберзальцберге его посетил Герман Раушнинг, национал-социалист, президент 
сената в Данциге. Он был поражён мелкобуржуазным стилем жизни могущественного 
народного трибуна: ситцевые занавесочки на окнах, так называемая рустикальная 
мебель, попискивающие птицы в занавешенной клетке, а также общество перезрелых 
дам.
 Гитлер в резких выражениях обрушился на Папена, а национальную буржуазию 
назвал «подлинным врагом Германии». Под свой протест против приговора убийцам 
из Потемпы он подвёл грандиозное педагогическое обоснование: «Мы вынуждены быть 
жестокими. Мы должны вернуть себе способность к совершению жестокости с чистой 
совестью. Только так мы сможем освободить наш народ от слабоволия и 
сентиментального филистерства, от этой любви к „уюту“ и к блаженному сидению за 
вечерней кружкой пива. У нас больше нет времени на прекраснодушие. Мы должны 
заставить свой народ стать великим, поскольку ему выпало на долю исполнить свою 
историческую миссию».