У нас было только одно заветное желание – быть арестованными полицией… В 
полночь мы не торопясь прошлись по Потсдамерплац и Потсдамерштрассе. Но ни одна 
собака даже не забеспокоилась. Полицейские только удивлённо глазели на нас, а 
потом сконфуженно отводили глаза». [280] 
 Два дня спустя, 16-го июня, запрет был, наконец, отменён, но все 
предшествовавшие проволочки уже создали впечатление, что «государство, потеряв 
уважение, буквально пало на колени перед надвигавшейся новой властью» [281] . 
Прозрачная попытка Папена в последний момент выторговать у национал-социалистов 
в обмен на свою уступчивость согласие на будущее участие в правительстве в 
тактическом плане запоздала, поскольку Шляйхер и сам не дремал, а кроме того 
обнаружилось просто гротескное непонимание того, насколько яростно Гитлер 
рвался к власти. Поэтому Папену пришлось удовольствоваться обещанием партнёра 
вернуться к его требованиям после выборов в рейхстаг, причём дано оно было 
холодным и непререкаемым тоном.
 Сразу же возобновились столкновения на улицах, похожие уже на гражданскую 
войну. Теперь они достигли своего апогея. За пять недель, предшествовавших 
20-му июля, только в Пруссии произошло почти 500 столкновений, в которых 99 
человек были убиты и 1125 ранены; 10-го июля во всей территории государства 
насчитывалось 17 убитых; во многих местах в ожесточённые уличные драки 
вынуждены были вмешаться солдаты рейхсвера. Эрнст Тельман был прав, говоря, что 
отмен запрета СА был прямым подстрекательством к убийствам; однако он умолчал о 
том, имело ли его замечание ввиду активную или пассивную роль его собственных 
боевых отрядов. 17-го июля в гамбургском районе Альтона произошёл самый 
кровавый конфликт этого лета. В ответ на провокационное шествие семи тысяч 
национал-социалистов по улицам красного рабочего района коммунисты открыли 
огонь с крыш и из окон домов, что, в свою очередь, вызвало яростную реакцию. За 
этим последовало ожесточённое побоище у срочно сооружённых баррикад. В 
результате 17 человек были убиты, многие тяжело ранены. Из 68 человек, погибших 
в июле 1932 года в политических схватках, 30 были сторонниками коммунистов, а 
38 – национал-социалистов. «Дело дошло до драк и стрельбы, – писал Геббельс, – 
это последний выход режима на сцену». [282] 
 Не понимая того, что именно уступки укрепляли национал-социалистов в сознании 
своей силы, Папен пошёл ещё на один шаг. Надеясь укрепить престиж своего почти 
полностью изолированного правительства грандиозным авторитарным жестом и 
одновременно несколько успокоить Гитлера и его окружение, он утром 20-го июля 
приказал троим членам тогдашнего прусского правительства явиться в имперскую 
канцелярию и в резкой форме сообщил им, что на основании Чрезвычайного закона 
смещает премьер-министра Брауна и министра внутренних дел Зеверинга и будет сам 
в качестве имперского комиссара исполнять обязанности премьер-министра земли. 
Зеверинг заявил, что покорится только силе, на что Папен, «кавалер с ног до 
головы даже при совершении государственного переворота», спросил, может ли он 
узнать, что тот имеет в виду. Министр заверил, что покинет свой служебный 
кабинет только под давлением. Так было заключено впоследствии много раз 
цитировавшееся устное соглашение о том, что сила тем же вечером будет применена 
в форме одностороннего действия полиции. На основании подготовленного второго 
Чрезвычайного закона Папен тем временем ввёл военное положение в Берлине и 
Брандснбурге и таким образом сконцентрировал в своих руках силы полиции. 
Вечером в министерство внутренних дел к Зеверингу явились три полицейских чина 
и попросили его очистить помещение, и он со словами – теперь он-де уступает 
силе – покинул кабинет и отправился в свою квартиру, находившуюся рядом. Уже во 
второй половине следующего дня точно так же, без малейшего сопротивления, была 
повержена вся верхушка прусской полиции, которая раньше внушала такой страх. 
Когда берлинского полицай-президента Гжезински, его заместителя Вайса и 
полицейского офицера Хаймансберга вели через двор полицай-президиума, чтобы на 
короткое время поместить их в арестантские камеры, то, как рассказывают, 
некоторые служащие полиции прощались со своим начальником, выкрикивая ему вслед 
лозунг «Рейхсбаннера». Они кричали: «Свобода!», и правильно было сказано, что 
это было прощание с давно уже ослабевшей, никому не нужной, а теперь и без 
сопротивления преданной свободой Веймарской республики. [283] 
 Естественно, в полиции думали о возможности широкого сопротивления. По 
свидетельству одного из современников, Гжезински и Хаймансберг вместе с 
министериальдиректором Клаузенером будто бы настойчиво требовали у Зеверинга 
«проведения борьбы всеми средствами», в частности, «немедленной и беспощадной 
акции берлинской полиции, объявления всеобщей забастовки, немедленного ареста 
имперского правительства и президента, а также объявления его недееспособным»; 
но это предложение было отклонено [284] . Отпор не вышел за рамки бессильных 
протестов в публицистике и обращений к высшему государственному суду. И это при 
том, что в распоряжении прусского правительства были превосходно обученные силы 
полиции численностью в 90 тыс. человек, кроме того, «Рейхсбаннер», приверженцы 
республиканских партий и профсоюзы; к тому же оно занимало все ключевые позиции.
 Но боязнь гражданской войны, благоговение перед конституцией, сомнения в 
действенности всеобщей забастовки в условиях царившей безработицы и многие 
другие подобные соображения в конечном итоге заблокировали все планы 
сопротивления. Папен сумел без помех, сопровождаемый лишь взглядами своих 
смирившихся противников, захватить власть в «сильнейшем бастионе республики». 
Мотивы прусских политиков были, конечно, весомы и внушали уважение, а если 
взвесить все обстоятельства, то приходишь к выводу, что их решение, вероятно, 
было все же разумным. Но перед лицом истории эта разумность мало что значит. 
Там не возникло и мысли о каком-то проявлении сопротивления вопреки всему, и ни 
на одном из этапов событий Зеверинг и его ослабленные, морально сломленные