своих речей, и его взор видел уже, как старый континент «тонет в море крови и 
скорби“ [31] . И опять же «трусливые умники и критики Природы» намеревались 
обойти её элементарные законы и были агентами «всеобъемлющего генерального 
наступления», ведущегося в разнообразнейших замаскированных формах. Коммунизм, 
пацифизм и Лига наций, вообще все международные движения и учреждения, равно 
как и еврейско-христианская мораль и её велеречивые космополитические варианты 
не оставляют своих попыток внушить человеку, что он может победить природу, 
взять на себя роль повелителя собственных инстинктов и добиться вечного мира. 
Однако никто не в состоянии «восстать против небосвода» [32] . Неоспоримая воля 
природы, говорит он, одобряет существование народов, развитие их воинственности,
 деление на господ и рабов и жесточайшую борьбу за сохранение вида.
 В системе попыток такого рода трактовки было нетрудно распознать следы Гобино, 
чьё уже упоминавшееся учение о неравенстве человеческих рас впервые 
сформулировало страх перед расовым хаосом Нового времени и связало закат всех 
культур с промискуитетом крови. И если расовый комплекс этого французского 
аристократа, его презрение к «порочной крови черни», почти не скрывали 
источника своего происхождения – чувства классовой ненависти уходящего со сцены 
господствующего слоя, то его эскиз, характеризующийся богатым идеями произволом 
и гениальной неопределённостью, на весьма продолжительное время вдохновляет 
графоманское сектантство эпохи и порождает богатую и разнообразную вторичную 
литературу, которая, опять же, включает того же Рихарда Вагнера с такими его 
эссе как «О героизме» или «О Парсифале» [33] . Примечательно, однако, что 
Гитлер, в свою очередь, сузил это учение, поставив его на службу своей 
демагогии и превратив в систему легкодоступных объяснений для всех 
отрицательных эмоций, страхов и кризисных явлений современности. Версаль и 
ужасы Республики Советов, тяготы капиталистического строя и современное 
искусство, ночная жизнь и сифилис стали теперь формами проявления того 
извечного противоборства, которое выражается в смертельном натиске низших 
расовых слоёв на людей благородной арийской крови. А за всем этим скрывался тот,
 кто был зачинщиком, стратегом и жаждущим власти врагом номер один, чью личину 
наконец-то распознали, – это доведённый до мифологических размеров пугающий 
образ Вечного Жида.
 Это была инфернальная, карикатурная фигура-призрак, «короста по всей земле», 
смертный враг и «хозяин антимира», трудно поддающаяся объяснению конструкция, 
созданная одержимостью и психологическим расчётом [34] . В соответствии с 
теорией о единственном противнике Гитлер делает фигуру еврея воплощением всех 
мыслимых и немыслимых пороков и страхов, для него он – дело и его отрицание, 
теза и антитеза, он буквально «виновен во всём» – в диктатуре бирж и 
большевизме, в идеях гуманности и тридцати миллионах жертв в Советском Союзе, а 
в одном из опубликованных во время заключения в крепости Ландсберг разговоров 
со вскоре умершим Дитрихом Эккартом Гитлер, ссылаясь на Книгу Пророка Исайи (19,
 2-3) и Исход (12, 38), даже будет настаивать на тождественности еврейства, 
христианства и большевизма [35] . Ибо изгнание евреев из Египта явилось, 
считает он, результатом их попытки путём возбуждения черни фразами о гуманизме 
(«Точь-в-точь как у нас») посеять революционные настроения, так что в Моисее 
нетрудно разглядеть первого вождя большевизма. И как Павел в определённом 
смысле изобрёл христианство, дабы погубить Римскую империю, так и Ленин 
использовал учение марксизма, чтобы положить конец современному порядку; 
источник же из Ветхого Завета выдаёт модель повторяющегося во все времена 
покушения евреев на более полноценную расу созидателей.
 Возводя еврея в категорию виновного за все, универсального врага, Гитлер, 
похоже, никогда не упускал из виду технико-пропагандистский аспект своего 
антисемитизма. Если бы еврея не было, заметил он как-то, «нам следовало бы его 
выдумать. Нужен зримый враг, а не кто-то незримый» [36] . Но в то же время 
еврей был «пунктиком» его аффектов, патологической химерой, не слишком сильно 
отличавшейся по своему субъективному образу от созданного пропагандой образа 
дьявола. Он являлся эксцентрической проекцией всего того, что Гитлер ненавидел 
и чего вожделел. Вопреки всей своей макиавеллистской рациональности он видит в 
тезисе о стремлении евреев к мировому господству не только психологически 
эффективную фразу, но и, по всей видимости, ни много ни мало, ключ к пониманию 
всех явлений, и на этой «спасительной формуле» [37] строит он своё растущее 
убеждение в том, что только он один проник в суть великого кризиса времени и 
способен его излечить. Когда в конце июля 1924 года один национал-социалист из 
Богемии, специально приехавший в Ландсберг, чтобы побеседовать с Гитлером, 
спросил его, изменилось ли его отношение к еврейству, тот ответил: «Да, да, 
совершенно верно, что мой взгляд на способ борьбы с еврейством изменился. Я 
понял, что до сего времени я был слишком мягок! Работая над моей книгой, я 
пришёл к убеждению, что на будущее, чтобы мы могли рассчитывать на успех, 
следует применять самые жёсткие средства борьбы. Я убеждён, что это – вопрос 
жизни и смерти не только для нашего народа, но и для всех народов. Ибо жиды – 
это мировая чума». [38] 
 В действительности же беспримерное обострение и брутализация его комплекса 
ненависти – это, несомненно, не только результат его раздумий в пору заключения 
в Ландсберге. Ещё в мае 1923 года Гитлер, выступая в цирке «Кроне», 
провозгласил: «Еврей – это, пожалуй, раса, но не человек. Он просто не может 
быть человеком в смысле образа и подобия Бога Вечного. Еврей – это образ и 
подобие дьявола. Еврейство означает расовый туберкулёз народов» [39] . Но 
собрав впервые воедино и в обозримой взаимосвязи многочисленные обрывки идей и 
эмоций, он обрёл интеллектуальную опору, а также непоколебимую уверенность 
идеолога, подпирающего здание своего мировоззрения убеждениями. И теперь это