которые, считал он, уважают только то, что совпадает с нормами природных 
процессов; этот закон инспирировал и аристократическую вождистскую идею, а 
также теорию расовой селекции лучших с её национально-агрессивными акцентами – 
огромный «лов рыбы сетями в поисках нужных кровей» собирался организовать в 
Европе Гитлер, чтобы поставить белокурый и бледнокожий человеческий материал на 
службу «распространению базы собственной крови» и стать непобедимым. И в плане 
этой философии тотальной борьбы подчинение значило больше, нежели мысль, 
готовность к действию была лучше, нежели осмотрительность, а слепой фанатизм 
становился высочайшей добродетелью. «Горе тому, кто не верует!» – не уставал 
повторять Гитлер. Даже брак становился для него союзом ради самоутверждения, а 
дом – «крепостью, откуда ведётся битва за жизнь». Своими грубыми аналогиями 
между животным миром и человеческим обществом Гитлер воспевал превосходство 
беспощадных над тонкими в эмоциональном отношении натурами, превосходство силы 
над духом: обезьяны, говорил он, «затаптывают насмерть любого чужака в их стае. 
А то, что верно для обезьян, должно быть в ещё большей степени верно и для 
людей». [26] 
 О том, что в такого рода высказываниях не было никакой иронии, свидетельствует 
тот авторитетный тон, с которым он обосновывает привычками обезьян в еде своё 
собственное вегетарианство – обезьяны указали ему правильный путь к питанию. И 
брошенный взор на природу радует его, например, таким уроком, что велосипед – 
это изобретение правильное, а дирижабль – «совершенно идиотское». Человеку не 
остаётся иного выбора, как исследовать законы природы и следовать им, «вообще 
нельзя придумать лучшей конструкции» нежели безжалостные законы отбора, царящие 
в джунглях. Природа не ведает аморальности. «Кто виноват, если кошка пожирает 
мышь?» – с издёвкой спрашивает он. Так называемая гуманность человека – это 
«только служанка его слабости и тем самым в действительности жесточайшая 
погубительница его существования». Борьба, подчинение, уничтожение неизбывны. 
«Одно существо пьёт кровь другого. Одно, умирая, питает собой другое. Нечего 
молоть вздор о гуманности». [27] 
 Едва ли где ещё полнейшее непонимание Гитлером права и претензии другого на 
собственное счастье, его крайняя аморальность раскрываются более ярко, нежели в 
этом «безусловном преклонении перед… божественными законами бытия. „Разумеется, 
тут проявился и определённый элемент позднебуржуазной идеологии, которая 
пыталась компенсировать присущее времени чувство упадка и слабости 
прославлением жизни за её простоту, склоняясь к тому, чтобы принимать грубое и 
примитивное за первозданное. Правда, можно также и предполагать, что Гитлер в 
этом тождестве с законом природы пытался найти и некое помпезное оправдание 
своей индивидуальной холодности и эмоциональной бедности. Идентификация с 
надличностным принципом приносила облегчение и превращала борьбу, убийство и 
„кровепожертвование“ в акты смиренного исполнения некой божьей заповеди: 
„Борясь с евреем, я сражаюсь за дело Господа, «– говорится в «Майн кампф“, а 
почти двадцать лет спустя, в разгар войны и истребления, он не без 
нравственного удовлетворения заявит: «У меня всегда совесть была чиста“. [28] 
 Ибо война и уничтожение были изначально необходимы, чтобы восстановить основы 
миропорядка, – в этом и заключалась мораль и метафизика его политики. И когда 
он пропускал перед своим взором, сам при этом, находясь на тех далёких и 
неопределённых расстояниях, кои он так любил, всемирные эпохи и раздумывал над 
причинами гибели народов и культур, он всякий раз сталкивался с непослушанием 
со стороны собственных инстинктов. Все застои, состояния слабости и катастрофы 
великих систем господства можно было объяснить неуважительным отношением к 
природе, в частности, смешением рас. Ведь в то время как каждое живое существо 
строго соблюдало врождённую тягу к чистоте расы и «шла синица к синице, зяблик 
к зяблику, аист к аистихе, полевая мышь к полевой мыши», человек подвергался 
искушению действовать вопреки законам природы и совершать биологическую измену. 
Это был тезис, послуживший предметом и сочинения Рихарда Вагнера «О женственном 
и человеческом», которое тот начал писать в Венеции в день своей смерти 11 
февраля 1883 года, но так и не завершил. Импотенция и старческая смерть народов 
являлись ничем иным как местью преданного первобытного порядка. «Кровосмешение 
и обусловленное этим снижение расового уровня – единственная причина умирания 
всех культур; ибо люди гибнут не из-за проигранных войн, а из-за потери той 
сопротивляемости, которая присуща только чистой крови. То же, что не является в 
этом мире доброй расой, представляет собой плевелы». [29] 
 А за всем этим стояло учение о творческих расовых ядрах, согласно которому 
испокон веков многочисленные арийские элиты подчиняли себе тупые и прозябающие 
вне истории массы неполноценных народов, чтобы с помощью покорённых развивать 
свои гениальные способности. Эти подобные Прометею светлые фигуры лишь одни в 
состоянии создавать государства и творить культуры, «всякий раз вновь разжигая 
тот огонь, что познанием освещал ночь молчащих тайн и тем облегчая человеку 
путь вверх, во властелины над другими существами на этой земле». И только когда 
арийское расовое ядро начинало смешиваться с покорёнными, наступали нисхождение 
и упадок, ибо «человеческая культура и цивилизация на этом континенте 
неразрывно связаны с наличием ария. Его вымирание или гибель вновь опустит на 
нашем земном шаре тёмные завесы бескультурных времён». [30] 
 Именно в этом и заключалась опасность, грозящая человечеству. Но по сравнению 
с гибелью великих империй античности речь шла не только об исчезновении 
какой-то культуры, но и о конце человека как венца творения вообще. Ибо распад 
субстанции арийского ядра зашёл глубже, чем когда-либо, «германская кровь на 
нашей земле приходит постепенно к своему истощению», как с отчаянием выражается 
Гитлер, и вот, словно в предвкушении грядущего триумфа, со всех сторон 
подступают силы тьмы: «Я дрожу от страха за Европу, „– восклицал он в одной из