Наиболее весомой при этом была, пожалуй, способность Гитлера каждой мыслью 
ставить вопрос о власти. В противоположность лидерам движения «фелькише», 
которые потерпели фиаско не в последнюю очередь в результате своих 
идеологических изысков, он рассматривал сами мысли как «всего лишь теорию» и 
присваивал их себе только тогда, когда в них проглядывало практическое, 
организаторское зерно. То, что он называл «мышлением с точки зрения партийной 
целесообразности», было его умение придавать всем идеям, тенденциям и даже 
слепой вере ориентированную на власть, по сути своей политическую форму.
 Он сформулировал оборонительную идеологию уже давно перепуганного буржуа, 
ограбив собственные представления последнего и дав в его распоряжение 
агрессивное и целеустремлённое учение-действие. Мировоззрение Гитлера уловило 
все кошмары и интеллектуальные моды буржуазного века: великий, продолжавший 
пагубно действовать ещё с 1789 года и актуализированный в России, как и в 
Германии, ужас перед революцией слева в облике социального страха; психоз 
австрийского немца перед чужим засильем в облике расово-биологического страха; 
сотни раз выражавшееся опасение «фелькише», что неповоротливые и мечтательные 
немцы окажутся побеждёнными в состязании народов, в облике национального страха 
и, наконец, и тот страх эпохи, которым была охвачена буржуазия, видя, что время 
её величия проходит, а сознание уверенности рушится. «Нет больше ничего 
прочного, – восклицал Гитлер, – нет больше ничего крепкого у нас внутри. Все 
только внешнее, все пробегает мимо нас. Беспокойным и торопливым становится 
мышление нашего народа. Вся жизнь совершенно разрывается… « [21] 
 Его размашистый темперамент, искавший безграничных пространств и охотно 
вращавшийся в эпохах оледенения, расширил это основное чувство страха до 
симптома одного из тех великих кризисов мира, в которых рождаются или гибнут 
эпохи и ставится на карту сама судьба человечества: «Этому миру конец!» Гитлер 
был словно одержим представлением о великой болезни мира, о вирусах, о 
ненасытных термитах, о язвах человечества; и когда он потом обратился к учению 
Гербигера о всемирном оледенении, то привлекло его тут, прежде всего то, что 
историю Земли и развитие человечества оно объясняло последствиями исполинских 
космических катастроф. Словно зачарованный, предчувствовал он близящееся 
крушение, и из этого ощущения грядущего всемирного потопа, свойственного его 
картине мира, рождалась вера в своё призвание, мессианская, обещавшая всемирное 
благо и считавшая себя ответственной за это как Необъяснимая последовательность,
 с которой он во время войны до самого последнего момента и вопреки какой-либо 
военной необходимости продолжал дело уничтожения евреев, диктовалась в своей 
основе отнюдь не только его болезненным упрямством – скорее, она имела своим 
обоснованием представление, что он участвует в битве титанов, которой подчинены 
все текущие интересы, а сам он является той «иной силой», что призвана спасти 
Вселенную и отбросить зло «назад к Люциферу». [22] 
 Представление об исполинском, космическом противоборстве доминировало над 
всеми тезисами и позициями его книги, насколько бы абсурдными или 
фантастическими они ни казались, – они придавали метафизическую серьёзность его 
суждениям и выводили эти суждения на мрачно-грандиозный сценический фон: «Мы 
можем погибнуть, может быть. Но мы унесём с собой весь мир. Всемирный огонь 
Муспилли, вселенский пожар», – так выразился он однажды, будучи в таком 
апокалипсическом настроении. В «Майн кампф» есть немало пассажей, где он 
придаёт своим заклинаниям космический характер, образно включая в них всю 
Вселенную. «Еврейское учение марксизма, – пишет он, – став основой мироздания, 
привело бы к концу всякого мыслимого людьми порядка», и именно бессмысленность 
этой гипотезы, возводящей идеологию в принцип порядка мироздания, демонстрирует 
непреодолимую тягу Гитлера мыслить космическими масштабами. В драматические 
события им вовлекаются «звезды», «планеты», «всемирный эфир», «миллионы лет», а 
кулисами тут служат «сотворение», «земной шар», «царство небесное». [23] 
 Это была почва, позволявшая убедительным образом защищать принцип безжалостной 
борьбы всех против всех и победы сильных над слабыми, поднимая его до уровня 
своего рода эсхатологического дарвинизма. «Земля, – любил говорить Гитлер, – 
как раз и есть что-то наподобие переходящего кубка и поэтому всегда стремится 
попасть в руки самого сильного. И так на протяжении десятков тысяч лет…» [24] И 
он полагал, что открыл своего рода всемирный закон, заключавшийся в 
перманентном и смертельном конфликте всех со всеми:

 «Природа… поначалу заселяет наш земной шар живыми существами и следит за 
свободной игрой сил. Наиболее крепкий в мужестве и труде получает затем от неё 
как её любимое дитя право господства в существовании… Только прирождённый 
слабак может воспринимать это как что-то ужасное, но потому-то он и является 
слабым и ограниченным человеком; ибо если бы не царил этот закон, то было бы 
ведь немыслимым любое представимое развитие всех органических живых существ к 
более высокой ступени… В конечном итоге извечно побеждает только стремление к 
самосохранению. Под ним так называемая гуманность как выражение помеси глупости,
 трусости и кичливого умничанья тает, словно снег под мартовским солнцем. В 
извечной борьбе человечество выросло – в вечном мире оно погибнет».

 Этот «железный закон природы» являлся истоком и стержнем всех его соображений 
– он определял представление, что история есть не что иное, как борьба народов 
не на жизнь, а на смерть за жизненное пространство и что в этой борьбе 
допустимы «все мыслимые средства»: «уговоры, хитрость, ум, настойчивость, 
доброта, лукавство, но и грубая сила тоже», равно как и то, что между войной и 
политикой, в принципе, нет никакой разницы, более того – «последняя цель 
политики – это война» [25] . Тот же закон определил и понятия права и морали,