народа от суверенитета. Здесь-то и была та лазейка, через которую Гитлеру без 
особых помех удалось проникнуть, а затем парализовать всякое сопротивление, 
завоевать государство и подчинить его себе.
 Но за формальными уверениями Гитлера в приверженности к конституции стояло не 
только издевательски-неприкрытое намерение не прибегать к силе всего лишь до 
тех пор, пока он не сможет набросить на неё мантию из параграфов; дело в том, 
что Гитлер явно стремился придать своим словам о верности принципу легальности 
тревожащую двусмысленность. Уверяя, что он «твёрдо, как гранит, стоит на почве 
легальности», он одновременно поощрял своих сторонников к диким, безудержным 
речам, в которых сила выражалась, правда, в основном в виде образов и 
устрашающих метафор: «Мы грядём как враги! Как волк врывается в овечье стадо, 
так грядём и мы». Строго говоря, легальными были только декларации верхушки 
партии, в то время как в низах, на задних дворах берлинского Веддинга, на 
ночных улицах Альтоны или Эссена, царили убийство, смертельные схватки и то 
пренебрежение законностью, свидетельства которого кое-кто, пожимая плечами, 
расценивал всего лишь как «эксцессы местных подразделений». Чисто риторический 
характер упоминавшихся заверений Геббельс раскрыл в разговоре с одним из 
молодых офицеров, которого в Лейпциге в конце концов все же осудили, – 
лейтенантом Шерингером. Ему-то Геббельс и сказал с ухмылкой: «Я считаю эту 
клятву (Гитлера) гениальным шахматным ходом. Что после неё эти братишки могут 
против нас сделать? А они-то только и ждали случая нас подловить. Но теперь мы 
– законные, просто-таки законные в законе». [190] 
 Именно неясность в том, что касается взглядов Гитлера, постоянное чередование 
у него клятв в верности конституции с угрозами помогло его делу во многих 
отношениях, что и было его целью; ибо подобное поведение с одной стороны 
успокаивало широкую публику, а с другой – не избавляло её от того чувства 
тревоги, которое порождает столь большое число перебежчиков и ренегатов. В то 
же время в этом поведении люди, в руках которых находились подступы к власти, 
особенно Гинденбург и командование рейхсвера, разглядели предложение о союзе, 
но опять-таки и предупреждение о невозможности ставить движению определённые 
условия. И, наконец, Гитлер завладел воображением тех своих сторонников, кто 
все ещё ждал марша на Берлин, и, словно заговорщически подмигивая, давал им 
понять, что гениальный фюрер обведёт вокруг пальца любого противника. В этом 
смысле роль лейпцигской клятвы нельзя недооценивать. А в общем плане Гитлер 
обнаружил своей открытой в любую сторону тактикой не только хитроумный и точный 
расчёт, но и свой собственный характер, потому что эта тактика отражала его 
глубочайшую внутреннюю нерешительность. Правда, она одновременно была и очень 
рискованной, требовала высокого умения балансировать на канате, а это, в свою 
очередь, импонировало его любви к риску; если бы он потерпел неудачу, ему 
оставалось только либо пойти на опрометчивый и почти бесперспективный путч, 
либо уйти из политики.
 Идея тактики Гитлера, а также и вся её рискованность и все её трудности самым 
наглядным образом воплощались в СА. Согласно запутанной концепции Гитлера его 
коричневая партийная армия должна была соединять в себе законность с романтикой 
политического воинства, отказ от оружия – с культом оружия. Именно на этом 
парадоксальном требовании, в частности, споткнулся фон Пфеффер. В начале 1931 г.
 его на посту начальника штаба сменил Эрнст Рем. Он сразу же стал вновь 
ориентировать СА в первую очередь на военный образец. Вся территория страны 
была разделена на пять обергрупп (корпусов) и 18 групп, штандартам (полкам) СА 
были присвоены номера бывших кайзеровских полков, а целая система специальных 
подразделений СА – лётных, морских, инженерных, медико-санитарных – ещё больше 
высвечивала армейскую структуру организации. Одновременно Рем приказал свести 
все многочисленные отдельные инструкции фон Пфеффера в единый «Устав СА». 
Словно подчиняясь какой-то механической воле, он всеми своими планами стремился 
превратить СА в армию гражданской войны. В отличие от 1925 года Гитлер 
предоставлял ему свободу действий, но не только потому, что теперь больше 
уверовал в свой авторитет. Дело было в том, что концепция Рема поддерживала его 
собственный неоднозначный курс. Если посмотреть в целом на реформы в СА, 
начатые после снятия фон Пфеффера, то нельзя не заметить в них все признаки 
фиктивных гитлеровских реформ: решение основных вопросов подменялось сменой 
некоторых руководящих деятелей, клятвами верности и созданием конкурирующей 
структуры [191] . Ибо под давлением не прекращавшихся трудностей в отношениях с 
СА Гитлер исподволь, все более независимо от Рема начал расширять СС, которые 
до этого хоть и были элитой, ударным кулаком и «внутренней охранкой» партии, 
прозябали на задворках и к началу 1929 года насчитывали всего 280 человек. 
Позднейшее окончание этой реформы походило на окончание всех остальных: 
тенденции, непреодолимо ведущие к конфликту, нашли своё разрешение в диком, 
кровавом и внезапно нанесённом ударе. Под руководством Рема СА впервые 
превращались в ту массовую армию, которая благодаря необычайному 
организаторскому дару нового начштаба к концу 1932 года насчитывала в своих 
рядах уже более полумиллиона человек. Привлечённые общежитиями и кухнями СА, в 
коричневые отряды потянулись бесчисленные безработные. Их ненависть к обществу 
и подспудные обиды активистов-авантюристов на то же общество слились в 
агрессивный потенциал беспримерной силы. Сам Рем немедленно занялся 
основательной чисткой командного состава от офицеров фон Пфеффера, а на место 
убранных поставил своих друзей-гомосексуалистов. За ними потянулась целая банда 
тёмных личностей, и вскоре уже заговорили о том, что Рем, дескать, создаёт свою 
«личную армию внутри личной армии». Ярую оппозицию этому Гитлер приструнил 
своим знаменитым приказом, в котором он «решительно, со всей строгостью и 
принципиальностью» отклонял донесения об уголовных делишках высшего