командования СА. Эта организация, говорилось в приказе, является «объединением 
людей ради политических целей, …а не институтом благородных девиц»; главное в 
ней – насколько каждый из её членов выполняет свой долг. «Частная же жизнь 
может быть предметом рассмотрения только в том случае, если она противоречит 
основополагающим принципам национал-социалистического мировоззрения». [192] 
 Эта охранная грамота окончательно утвердила господство беззакония внутри СА. 
Наперекор всем клятвам в любви к легальности гитлеровская армия вскоре 
распространила атмосферу неслыханного, парализующего страха, который в свою 
очередь служил обоснованием для непрерывных требований диктатуры. По сведениям 
полиции на оружейных складах СА можно было найти все типичные виды оружия 
преступного мира: кистени, кастеты, резиновые шланги, а пистолеты в случаях 
угрозы разоблачения носили «девочки»-оруженосцы, совсем как в преступных шайках.
 Жаргон этих людей также выдавал их родство с преступным миром. Так, в 
мюнхенских отрядах пистолеты называли «зажигалками», а резиновые дубинки 
«ластиками для стирания». Берлинские штурмовики с извращённой гордостью, 
достойной обитателей социального дна, заводили себе клички, которые разоблачали 
все пропагандистские уверения о якобы революционных устремлениях этих «боевых 
сообществ». Один из штурмов СА (соответствует роте) в Веддинге так и назывался 
– «Разбойный штурм»; отряд в центре Берлина именовал себя «Танцевальной 
гильдией», один из его членов носил кличку «Пивной король», другой – 
«Мюллер-выстрел», а третий – «Револьверная рожа» [193] . «Песня берлинских 
штурмовиков» точно отражает всю эту характерную смесь пролетарского чванства, 
культа силы и жалкой идеологии: «Пот на рабочих лбах, желудок же пустой – 
винтовку держим чёрной, мозолистой рукой; так мы стоим в колоннах, готовые к 
борьбе, и только с кровью евреев свобода придёт и к тебе».
 Но эта страшная оборотная сторона картины проступала только на краткие 
мгновения. Зато фасад – это были стройно марширующие колонны, униформа 
штурмовиков и зычные команды, являвшиеся для нации близким и привычным символом 
порядка. Впоследствии Гитлер говорил, что Германия в те годы хаоса жаждала 
порядка и готова была заплатить за его восстановление любую цену [194] . Все 
чаще на странно пустынных улицах появлялись коричневые колонны, шагающие, 
словно на параде, с развёрнутыми знамёнами под музыку собственных духовых 
оркестров. Их организованность и дисциплина разительно отличала их от 
бесцветных маршей нищеты, устраиваемых коммунистами, когда они под раздражающе 
визгливые звуки волынок беспорядочной толпой тянулись по улице и, подняв сжатые 
кулаки, выкрикивали: «Голод!». Это был, однако, лишь патетический образ, 
вызывающий в сознании картину лишений бедняков, но не указывающий никакого 
выхода. О том, сколько в подобных стычках все стороны проявили в те годы и 
самоотверженности, и отчаянного бескорыстия, свидетельствует письмо одного 34-х 
летнего штандартенфюрера СА Грегору Штрассеру:

 «…Во время своей работы в пользу НСДАП я больше 30 раз был судим и восемь раз 
осуждён за нанесение телесных повреждений, оказание сопротивления полиции и 
прочие проступки, сами собой разумеющиеся для любого наци. До сегодняшнего дня 
я всё ещё выплачиваю наложенные на меня денежные штрафы, а тем временем против 
меня возбуждено ещё несколько дел. Кроме того, не меньше двадцати раз я был 
более или менее тяжело ранен. На затылке, левом плече, на нижней губе и правом 
предплечье у меня множество шрамов от ножевых ран. Я ни разу не просил и не 
получал ни пфеннига из партийных денег, но зато сам жертвовал своим временем в 
пользу нашего движения, часто в ущерб своему процветающему магазину, 
завещанному мне отцом. Сейчас я буквально на пороге разорения…» [195] 

 Против подобной решимости у республики средств не было, как, впрочем, после 
прорыва гитлеровского движения не было у неё и сил на то, чтобы проводить курс 
энергичного противодействия, не опасаясь разбудить призрак гражданской войны. 
Защитники республики цеплялись за надежду, что натиск иррационализма удастся 
сломить силой разумной аргументации, и полагались на воспитывающее влияние 
демократических институтов, на необратимое развитие по пути к более гуманным 
общественным порядкам. Но к этому времени уже стало ясно, что такие 
представления, в которых прослеживались ещё следы старой веры в прогресс, 
ошибочны, т. к. они предполагали присутствие разума и остроту зрения там, где 
уже безраздельно царила неразбериха из страха, паники и агрессивности. 
Недостаточная компетентность гитлеровских пропагандистов, их малоубедительные 
ответы на ужасы кризиса, их назойливый антисемитизм мало кого смущали, и, 
несмотря на самоуверенные контраргументы специалистов, национал-социалисты 
по-прежнему были на подъёме. Напротив того, Брюнинг, предпринявший весной 1931 
года поездку по Восточной Пруссии и самым нищим областям Силезии, повсюду 
наталкивался на прохладный, даже враждебный приём. Толпа встречала его 
транспарантами со словами «диктатор голода» и нередко освистывала.
 Между тем национал-социалисты все виртуознее играли в рейхстаге свою двойную 
роль разрушителей и судей «системы». В отличие от прежних времён теперь они, 
будучи сильной фракцией, были в состоянии парализовать деятельность парламента 
и своими криками и беспардонностью ещё и подчеркнуть его репутацию «говорильни».
 Но зато они противились любым попыткам стабилизировать положение, ссылаясь на 
то, что улучшение условий в конечном итоге служит только политике выполнения 
договоров и что любая жертва, которой требует правительство от народа, – это 
акт измены родине. Вместе с тем они использовали технические средства 
обструкции: шум, бесконечные дискуссии о порядке ведения, или же они все до 
одного покидали зал, как только слово получал «марксист». Яркий свет на 
агрессивность фракции, презирающей все условности, бросает то обстоятельство,