Раушнинг, буквально не имеет границ, а вся его идеология – это всего лишь 
фокусничанье с шумом на авансцене, призванное замаскировать стремление к власти,
 которое одно только и является всегда самоцелью и любой успех рассматривает 
исключительно как шанс и ступеньку к новым, диким и честолюбивым авантюрам – 
без смысла, без конкретной цели и без остановки: «Это движение в своих движущих 
и направляющих силах полностью лишено предпосылок, лишено программы, оно готово 
к действиям – инстинктивным со стороны его лучших стержневых отрядов и в высшей 
степени обдуманным, хладнокровным и изощрённым со стороны его руководящей элиты.
 Не было и нет такой цели, от которой национал-социализм не был готов 
отказаться в любой момент или которую он не был бы готов в любой момент 
выдвинуть во имя движения». Точно так же говорили в 30-е годы и в народе, с 
насмешкой называя идеологию национал-социализма «миром, где воля есть – ума не 
надо».
 Правильным тут было и остаётся, пожалуй, то, что национал-социализм всегда 
демонстрировал высокую степень готовности приспосабливаться, а сам Гитлер – 
столь характерную для него индифферентность в программных и идейных вопросах. 
Двадцати пяти пунктов – как бы они ни устарели – он придерживался (по его 
собственному признанию) только из тех тактических соображений, что любое 
изменение запутывает, а его отношение к программам вообще было просто 
равнодушным; так, например, об основном труде своего главного идеолога Альфреда 
Розенберга, считавшемся одной из основополагающих работ национал-социализма, он 
ничтоже сумняшеся заявил, что «прочитал всего лишь небольшую часть, потому что… 
написан он труднодоступным языком» [18] . Но если национал-социализм не 
разработал никакой ортодоксии и для доказательства правоверности 
довольствовался обычно просто коленопреклонением, то не был, однако, и некой 
исключительно тактически обусловленной волей к успеху и господству, возводившей 
себя в абсолют и бравшей на вооружение идеологические конструкции в зависимости 
от меняющихся потребностей. Скорее, тут было и то, и другое, национал-социализм 
был одновременно и практикой господства, и доктриной, причём одно входило в 
другое и многократно переплеталось друг с другом, но даже и в самых 
отвратительных из дошедших до нас признаниях в бессмысленной жажде власти 
Гитлер и его ближайшие окружение все равно всегда проявляли себя пленниками 
своих предрассудков и господствовавших над ними утопий. Как национал-социализм 
не впитал в себя ни единого мотива, который не был бы продиктован возможностями 
преумножения власти, так и его решающие проявления власти нельзя понять без 
определённого, порою, правда, беглого и лишь с большим трудом осязаемого 
идеологического мотива. По ходу своей удивительной карьеры Гитлер был обязан 
тактической сноровке всем, чем вообще можно быть обязанным тактике, – более или 
менее впечатляющим сопутствующим обстоятельствам успеха. А вот успеху как 
таковому приходится, напротив, иметь дело с целым комплексом идеологизированных 
страхов, надежд и видений, чьей жертвой и эксплуататором и был Гитлер, а также 
с принудительной силой мысли, каковую он умел придавать своим представлениям по 
некоторым коренным вопросам истории и политики, власти и существования человека.

 Насколько недостаточна и неудачна в литературном отношении оказалась поэтому 
попытка с помощью «Майн кампф» сформулировать какое-то мировоззрение, настолько 
же несомненен и тот факт, что эта книга содержит – пусть и в отрывочной и 
неупорядоченной форме – все элементы национал-социалистического мировоззрения. 
Все, чего хотел Гитлер, уже есть в ней, даже если современники не заметили 
этого. Тот, кто умеет приводить в порядок разбросанные части и вычленять их 
логические структуры, получает в итоге «идейное построение, от 
последовательности и консистенции которого перехватывает дыхание» [19] . И хотя 
Гитлер в последующие годы, после отсидки в ландсбергской тюрьме, ещё доводил 
свою книгу до кондиции и в первую очередь приводил её в систему, но в целом 
дальнейшего развития она уже не получила. Изначально зафиксированные 
формулировки остались неизменными, они пережили годы восхождения и годы власти 
и проявляли – далеко за пределами всей нигилистической позы – уже перед лицом 
конца свою парализующую силу: стремление к расширению пространства, 
антимарксизм и антисемитизм, сцепленные друг с другом дарвинистской идеологией 
борьбы, образовывали константы его картины мира и определяли как его первые, 
так и его последние известные нам высказывания.
 Правда, это была картина мира, которая не формулировала ни какой-то новой идеи,
 ни какого-нибудь представления о социальном счастье, она являлась скорее 
произвольной компиляцией многочисленных теорий, относившихся ещё с середины XIX 
века к распространённой составной части одиозной вульгарно-националистической 
науки. Все, что «память-губка» Гитлера впитала в себя в предыдущие периоды 
жадного чтения, всплыло теперь зачастую в самых неожиданных сочетаниях и новых 
взаимосвязях – это было смелое и уродливое строение не без мрачных закоулков, 
выросшее из идейного сора эпохи, и оригинальность Гитлера проявилась тут как 
раз в способности насильственно соединять разнородное и едва ли совместимое и 
всё-таки придать лоскутному ковру своей идеологии плотность и структуру. 
Наверное, можно было бы сформулировать так: его ум едва ли производил мысли, но 
он наверняка генерировал огромную энергию. Она отфильтровывала и закаляла эту 
идейную смесь и придавала ей ледниковую первозданность. Хью Тревор-Роупер, 
нарисовав запоминающуюся картину, назовёт призрачный мир этого духа устрашающим,
 «поистине величественным в его гранитной застылости и всё же жалким по его 
беспорядочной перегруженности – это словно какой-то исполинский варварский 
памятник, выражение огромной силы и дикого духа, окружённый грудой прогнившего 
мусора старыми банками и дохлыми тараканами, золой, шелухой и сором – 
интеллектуальной осыпью веков». [20]