подготовившим и все продумавшим», то все же было бы правильно считать, что 
НСДАП подкрепила своё притязание на власть более действенно и более вызывающе, 
нежели какая-либо иная партия [112] . Рейхсляйтеры и гауляйтеры ещё задолго до 
1933 года соперничали с министрами, СА просто без спроса присваивали себе 
полицейские функции при проведении публичных мероприятий, а Гитлер как фюрер 
«оппозиционного государства» [113] нередко направлял на международные 
конференции собственного наблюдателя. Та же полемическая идея лежала и в основе 
широко использовавшейся партийной символики: свастика все настойчивее выдаётся 
за государственный символ подлинной, сохранившей свою честь Германии, песня 
«Хорст Вессель» становится гимном теневого государства, а коричневая рубашка, 
ордена и значки, точно так же как и памятные даты из истории партии, порождают 
чувство принадлежности к некоему своему кругу, активно не приемлющему 
существующее государство. Вопреки всей бюрократической мании, которую 
национал-социализм развил в те годы и удовлетворил впоследствии в лабиринтах 
системы властных полномочий, его стиль руководства был тем не менее насквозь 
пронизан субъективными элементами. Они то и дело брали верх над деловым 
сочетанием норм и компетенций, чья надёжность на поверку оказывалась не очень 
высокой. И как положение в рамках партийной иерархии зависело не столько от 
чина, сколько от знаков благоволения, которые проявлялись к носителю данного 
чина, то точно также все нормы были настежь открыты произволу, а закон 
оказывался во власти сиюминутного каприза. Высоко надо всем стояла ничем не 
связанная и подвластная только своим импульсивным порывам «воля фюрера» – 
этакий высший и неоспоримый конституционный факт. Фюрер назначал и смещал всех 
нижестоящих руководителей и партслужащих, утверждал кандидатуры и избирательные 
списки, регулировал доходы партийных чиновников и контролировал даже их частную 
жизнь – вождистский принцип по самой своей сути не знал никаких барьеров. Когда 
гамбургский гауляйтер Альберт Кребс заявил в начале 1928 года в результате 
противоборства у себя в гау о своей отставке, Гитлер сначала отклонил его 
просьбу и продемонстрировал затем при помощи протокольного разбирательства, 
носившего необыкновенно обстоятельный характер, что не от доверия или недоверия 
членов партии, а от доверия или недоверия фюрера зависит сохранение или утрата 
позиций власти. Ибо он один волен хвалить за заслуги, наказывать за ошибки, 
улаживать конфликты, награждать и миловать. А потом он утвердил отставку. [114] 

 Выступавшая во всё более доминирующей роли личность Гитлера в значительной 
мере формировала и определяла такого рода средствами все структуры – сам 
аппарат отражал характерные черты его биографии. Уже эксцессивная 
бюрократическая страсть к обширным службам с запутанной сетью отделов и 
подотделов, равно как и культ титулов и ничего не говорящих полномочий, 
выдавали неистребимое наследие сына чиновника его императорского и королевского 
величества. Точно так же и господство субъективно-волюнтаристского элемента 
указывало на то, откуда вышел Гитлер, – на беззаконные и никому не подчинённые 
вооружённые формирования. Да и его старые, продиктованные манией величия 
наклонности легко просматриваются в безмерно утрированных количественных 
порядках, равно как и свойственная авантюристам страсть к представительству, 
наделявшая институты с пока ещё ничтожным весом самыми звучными названиями.
 Правда, идея теневого государства, как и создание превышающей все разумные 
размеры партийной бюрократии были, помимо всего прочего, одновременно и 
нетерпеливыми попытками прорваться в будущее, попытками обогнать реальность. 
Параллельно нарастала и не знающая устали митинговая активность, только в 1925 
году, согласно отчёту Гитлера, было проведено почти 2400 собраний, митингов и 
демонстраций. Однако общественность проявляла к ним весьма слабый интерес, и 
весь шум, все эти ожесточённые драки и бои ради сенсационных заголовков в 
печати принесли партии лишь скудные успехи. Иногда даже казалось, что в те годы 
укрепления республики, когда НСДАП, по выражению Геббельса, и у её 
противников-то уже не вызывала ненависти, Гитлер начинал сомневаться в успехе. 
Тогда он убегал от действительности в свои заоблачные высоты и находил утешение 
в вере в будущее: «Пусть пройдут ещё двадцать или сто лет, прежде чем победит 
наша идея. Пусть те, кто сегодня верит в идею, умрут, – что значит один человек 
в процессе развития народа, человечества?» – говорил он тогда. Будучи в ином 
настроении, он видел себя уже ведущим великую войну будущего. Как-то за обедом 
в кафе «Хек» он громко сказал капитану Стеннесу: «И вот тогда, Стеннес, когда 
мы победим, тогда мы построим аллею Победы, от Деберитца до Бранденбургских 
ворот, шириной в шестьдесят метров, а справа и слева будут стоять памятники 
победам, наши трофеи». [115] 
 А пока что центр жаловался, что несколько – около тридцати из примерно двухсот 
– местных организаций упустили возможность заказать плакаты, посвящённые 
назначенному на середину августа 1927 года партсъезду и что партии не по силам 
организация массовых мероприятий. И не в последнюю очередь этим обстоятельством 
объясняется впервые пришедшая в голову Гитлера идея провести съезд на 
романтическом фоне Нюрнберга, одного из старейших городов страны, в котором, 
как и в соседнем Бамберге, ключевой фигурой местного масштаба был Юлиус 
Штрайхер. По сравнению с Веймаром на этот раз проявилась сильная режиссёрская 
рука Гитлера, сумевшая придать эффектное выражение сплочённости и боеготовности 
движения. Один из старых приверженцев назовёт его, имея в виду этот съезд, 
«иллюзионистом, захватывающим массы», и, действительно, в этом представлении 
уже были видны зачатки вылившейся позднее в помпезный ритуал механики 
проведения съездов. Изо всех областей страны, на специально заказанных поездах, 
со знамёнами, вымпелами и оркестрами прибыли сюда штурмовые отряды и партийные 
формирования, а также многочисленные зарубежные делегации, здесь же впервые