Выступление следующего дня было тактически очень тщательно продумано. Чтобы 
придать своему призыву больший эффект, Гитлер уже в течение двух месяцев не 
выступал публично как оратор и тем самым чрезвычайно подогревал как ожидания 
своих приверженцев, так и нервозность своих соперников; он не принимал 
посетителей, отказывал даже зарубежным делегациям и поручил от своего имени 
заявить, что все политические послания он выбрасывает, «не читая, в корзину для 
бумаг». Хотя собрание было назначено только на 20 часов, первые его участники – 
«вход: 1 марка» – начали собираться уже вскоре после полудня. В шесть часов 
полиции пришлось перекрыть доступ в зал, где к тому времени сошлось около 
четырех тысяч человек, причём многие из них были меж собой в отношении вражды и 
взаимных интриг. Но когда Гитлер появился в зале, он был встречен бурной 
овацией, присутствовавшие вскакивали на столы, хлопали, размахивали 
керамическими пивными кружками и обнимались от счастья. Председательствовал 
Макс Аман, поскольку Антон Дрекслер поставил условием своего участия в собрании 
исключение Эссера и Штрайхера. Не было также Штрассера, Рема и Розенберга. И 
вот ко всем к ним, колебавшимся или упрямившимся партнёрам, обратился с 
двухчасовой, необыкновенно эффектной речью Гитлер. Он начал с общих фраз, 
вознёс хвалу арийцу за его победы в деле культуры, проанализировал внешнюю 
политику и заявил, что мирный договор можно было бы разорвать, а соглашение о 
репарациях объявить недействительным, но гибель Германии грозит из-за заражения 
еврейской кровью. Возвращаясь к своему маниакальному представлению, он напомнил 
о берлинской Фридрихштрассе, где каждый еврей ведёт под руку немецкую девушку. 
Марксизм, сказал он, «может быть свергнут, если против него выступит учение 
большей истинности, но такой же брутальности при его проведении в жизнь». Затем 
он покритиковал Людендорфа, который повсюду заводит себе врагов и не понимает, 
что называть противником можно одного, а иметь при этом в виду совсем другого, 
и перешёл, наконец, к существу дела:

 «Когда кто-то приходит и хочет ставить мне условия, я ему говорю: подожди, 
дружок, и послушай-ка те условия, которые я поставлю тебе. Я не гонюсь за 
большой массой. Через год вы, мои товарищи по партии, сами будете решать. Если 
я действовал правильно, тогда хорошо, а если я действовал неправильно, тогда я 
сам отдам свою должность назад в ваши руки. Но до этого такой уговор: я один 
руковожу движением, и никто не ставит мне условий, пока я лично несу всю 
ответственность. А я снова несу ответственность абсолютно за все, что 
происходит в нашем движении». [69] 

 С пылающим от гнева лицом он в заключение выступления заклинает собравшихся 
прекратить все их многочисленные распри, забыть прошлое и положить конец сварам 
внутри движения. Он не просит идти за ним, не намекает на какие-либо 
компромиссы – он просто требует подчиниться ему или рассчитаться. 
Заключительная овация укрепляет его в намерении придать новой НСДАП 
авторитарный покрой партии, повинующейся исключительно только его приказам, – 
партии фюрера. Когда посреди всеобщего ликования Макс Аман вышел вперёд и 
торжественно бросил в зал: «Раздорам должен быть положен конец – все к 
Гитлеру!», на сцене вдруг оказались друг против друга все старые противники: 
Штрайхер, Эссер, Федер, Фрик, тюрингский гауляйтер Динтер, а также руководитель 
баварской фракции Буттман. И это была чрезвычайно трогательная сцена, когда они 
на глазах тысяч людей, с криками вскакивавших на стулья и столы, демонстративно 
протянули друг другу руки. Штрайхер, запинаясь, сказал что-то о «божественном 
уделе», а Буттман, который ещё недавно, во время встречи Гитлера с фракцией 
ландтага, остро и ядовито возражал тому, кому теперь все рукоплескали, заявил, 
что все сомнения, с которыми он сюда пришёл, «растаяли во мне во время речи 
фюрера». То, чего не сумели добиться ни мощная фигура Людендорфа, ни фон Грефе, 
Штрассер, Розенберг или Рем – ни вместе, ни поодиночке, – добился лишь 
немногими ходами он, и сознание этого укрепляло его авторитет, равно как и его 
самоуверенность. По выражению Буттмана, которое уже в прошлом применялось к 
нему Людендорфом и другими конкурентами, с этого дня он зовётся «фюрером» и по 
праву является таковым – единоличным вождём.
 Как только Гитлер обеспечил себе ещё более диктаторскую, чем прежде, власть 
над партией, утвердившись, как писал Герман Эссер, перед всеми этими «канальями,
 проклятым отребьем интриганов», он приступил к осуществлению своей второй 
целеустановки – превращению НСДАП в прочный и мощный инструмент для своих 
тактических замыслов. О своём решении делать отныне революцию не с помощью 
насилия, а с помощью закона, он в весьма саркастических выражениях заявил 
одному из своих приверженцев ещё во время пребывания в крепости Ландсберг: 
«Когда я возобновлю свою деятельность, я должен буду проводить новую политику. 
Вместо завоевания власти силой оружия, мы, к огорчению депутатов-католиков и 
марксистов, сунем наши носы в рейхстаг. И пусть на то, чтобы победить их по 
количеству голосов, понадобится больше времени, чем на то, чтобы их расстрелять,
 но в конечном счёте их же собственная конституция всучит успех нам в руки. 
Любой легальный процесс – процесс медленный». [70] 
 И он оказался даже ещё более медленным и трудным, нежели предполагал Гитлер, и 
сопровождался все новыми провалами, противодействиями и конфликтами. 
Обстоятельства сложились так, что Гитлер стал виновником первой серьёзной 
неудачи. Ибо баварское правительство не только восприняло его замечание, что 
вполне можно говорить об одном враге, а иметь в виду совсем другого, именно так,
 как и следовало, т. е. как доказательство его несомненной враждебности по 
отношению к конституции, но и связало это с другим высказыванием, что либо враг 
пройдёт по его трупу, либо он пройдёт по трупу врага: «Я хотел бы, – так