продолжал он, – чтобы если в следующий раз я паду в борьбе, моим саваном было 
знамя со свастикой». Такого рода высказывания посеяли столь большие сомнения в 
правдивости его заверений в легальности, что власти в Баварии, а вскоре вслед 
за тем и в большинстве других земель, просто запретили ему публичные 
выступления. В сочетании с испытательным сроком и по-прежнему грозившей ему 
высылкой из страны, а также с учётом всеобщей ситуации, казалось, что этот 
запрет, ставший для него страшным и неожиданным ударом, кладёт конец всем его 
планам. А это означало, что вся его концепция рушилась, не начав ещё 
осуществляться.
 Однако это не вызывает у него ни растерянности, ни даже намёка на 
замешательство. Ещё полтора года назад, летом 1923 года, такого рода удар мог 
выбить его из колеи и породить в нём летаргию и слабость, как в юношеские годы, 
теперь он остаётся равнодушен и почти безучастен даже к последствиям запрета на 
выступления и в личном плане, хотя это означало для него потерю важнейшего 
источника доходов; теперь средства на жизнь он зарабатывает гонорарами за 
передовицы, которые пишет для партийной печати. Нередко выступает он и перед 
небольшой аудиторией из сорока-шестидесяти гостей в доме Брукманов, и полное 
отсутствие средств для опьяненности, доведения себя до экстаза вынуждает его 
теперь искать и находить новые методы рекламы и подачи себя. Наблюдатели того 
времени единодушно отмечают перемены, произошедшие с Гитлером за время его 
нахождения в тюрьме, появление более жёстких и строгих черт, которые впервые 
придают этому невыразительному облику психопата контуры индивидуальности: 
«Узкое, бледное, болезненное, часто казавшееся пустым лицо стало более резким, 
явственнее проступила сильно развитая структура строения костей от лба до 
подбородка; то, что раньше производило впечатление меланхоличности, уступило 
теперь место не вызывавшей сомнений черте твёрдости» [71] . Она придала ему, 
вопреки всем неприятностям, то упорство, с помощью которого он и преодолел фазу 
стагнации и развернул в конечном итоге своё триумфальное шествие в начале 
тридцатых годов. И когда летом 1925 года, на низшей точке упадка всех его 
надежд, совещание руководителей НСДАП вздумало обсуждать вопрос о его 
заместителе, он резко выступил против этого с вызывающим утверждением, что 
существование или крах движения зависит только от него одного. [72] 
 Картина его ближайшего окружения убеждала, что тут он, несомненно, прав. В 
результате сознательно вызванных коллизий и размежеваний в последние месяцы с 
ним, естественно, остались в первую очередь заурядные и послушные приверженцы и 
его антураж опять свёлся к когорте скототорговцев, шофёров, вышибал и бывших 
профессиональных вояк, к которым он ещё со смутных времён начала становления 
партии испытывал какое-то удивительно сентиментальное, чуть ли не человеческое 
чувство. И зачастую весьма одиозная репутация этих его спутников смущала его 
столь же мало, как и их шумливая грубость и примитивность, и именно такое 
окружение демонстрировало в первую очередь, насколько утратил он свои 
буржуазные, эстетизирующие истоки. Когда его, бывало, упрекали за это, то он 
тогда ещё оправдывался с определённым налётом неуверенности, что, мол, и он 
может ошибаться в своих наперсниках, ибо это в природе человека, который «не 
может не заблуждаться» [73] . Однако вплоть до тех лет, когда он стал канцлером,
 именно такому типу в его свите и отдавалось предпочтение, да и после этот тип 
преобладал в тех приватных компаниях его собеседников в длинные пустые вечера, 
когда он устраивал в помещениях, которые когда-то занимал Бисмарк, просмотры 
кинофильмов или предавался пустой болтовне, расстегнув пиджак и далеко вытянув 
ноги из тяжёлого кресла. Не имея ни корней, ни семьи, ни профессии, но 
непременно какой-то излом в характерах или биографиях, они пробуждали у бывшего 
обитателя мужского общежития определённые сокровенные воспоминания, и, возможно,
 как раз аура и запахи венских лет и были причиной того, что он вновь оказался 
в кругу всех этих кристианов веберов, германов эссеров, йозефов берхтольдов или 
максов аманов. Восхищение и откровенная преданность – это было все, что они 
могли предложить и безоговорочно принести ему в дар. Не отрывая самозабвенных 
взглядов от его губ, слушали они его пространные монологи в «Остерии Бавария» 
или в «Кафе Ноймайер», и вполне вероятно, что в их слепом энтузиазме он и 
находил эрзац необходимому ему как наркотик восхищению масс, которого теперь 
его на время лишили.
 К тем скудным успехам, которыми мог бы похвастаться Гитлер в этот период 
парализованности, относится прежде всего привлечение им на свою сторону Грегора 
Штрассера. До провалившегося ноябрьского путча этот аптекарь из Ландсхута и 
гауляйтер Нижней Баварии, которого привёл в политику «фронтовой опыт», лишь 
изредка появлялся на сцене. Однако, воспользовавшись отсутствием Гитлера, он 
сумел двинуться в первый ряд и принести национал-социализму определённое 
количество сторонников в рамках «Национал-социалистического освободительного 
движения» – главным образом в Северной Германии и в Рурской области. Этот 
грубовато сбитый, хотя и не лишённый тонких чувств мужчина, не чуравшийся драк 
в ресторациях и читавший в оригинале Гомера, а в целом являвший собой и впрямь 
этакое клише тяжёлого на подъем баварца из числа зажиточных граждан маленького 
провинциального городка, был весьма примечательной фигурой и имел, помимо 
собственного ораторского дара, в лице своего брата Отто ещё и умелого и 
напористого союзника-журналиста. С не раз уже сломленным и холодным 
неврастеником Гитлером он сошёлся с трудом, личность последнего была тут такой 
же большой помехой, как и имевшее дурную репутацию его послушное окружение, в 
то время как совпадение политических взглядов сводилось почти исключительно к 
трактовавшемуся самым широким образом и игравшему всеми красками, но совершенно 
не имевшему точного определения понятию «национал-социализм». Но его восхитила 
магия Гитлера и способность того собирать приверженцев и мобилизовывать их ради