сплочённого фронта противников его встретило нетерпение бессильных фракций – он 
явился как Долгожданный спаситель погрязшего – не без его же содействия – в 
маразме движения «фелькише». И Гитлер сможет строить не в последнюю очередь и 
на этом своё ставшее вскоре непререкаемым притязание на руководство: «То, что 
было бы никак невозможно раньше, – открыто признает он впоследствии, – я смог 
тогда (после выхода из тюрьмы) сказать всем в партии: теперь будем бороться так,
 как хочу я, и никак иначе». [64] 
 Правда, по возвращении он встретился не только с далеко идущими надеждами, но 
и с самыми противоречивыми требованиями своих разобщённых сторонников. И его 
политическое будущее зависело теперь от того, удастся ли ему изолироваться от 
всех частных интересов и придать партии на плотно оккупированном правыми 
пространстве свой, ни на кого не похожий профиль, хотя бы и неопределённый, но 
достаточный, чтобы сплотить самые разные амбиции. Многие ожидали, что он вместе 
с Людендорфом организует единое движение «фелькише». А он уже понял, что только 
возвышающаяся надо всем, поднятая до высот культа фигура фюрера может породить 
ту интегрирующую силу, которой требовал его план. Поэтому в тот момент для него 
было первостепенным не заключение поспешных союзов, а проведение линий 
размежевания и осуществление своего личного и безусловного притязания. И этими 
соображениями будет определяться тактическое поведение Гитлера в последующие 
недели.
 Для начала он по совету Пенера просит аудиенции у нового баварского 
премьер-министра Хельда. Когда-то Гитлер и его сторонники вели с этим 
ревностным католиком, решительным приверженцем федерализма и председателем 
Баварской народной партии весьма ожесточённую борьбу. Чтобы как-то смягчить 
скандальный характер этой встречи, состоявшейся 4 января 1925 года, Гитлер 
подыскал предлог, будто собирается просить об освобождении своих ещё 
находящихся в заключении в Ландсберге товарищей. На самом же деле этой встречей 
он делал первый шаг к легальности. Критики из лагеря «фелькише» упрекали его в 
том, что этим визитом он хочет заключить свой «мир с Римом». В действительности 
же он искал мира с государственной властью. В противоположность Людендорфу, 
цинично замечает Гитлер, он не может позволить себе роскошь предварительно 
оповещать своих противников, что собирается их изничтожить. [65] 
 Успех этого предприятия был для его дальнейшей политической судьбы не менее 
важен, чем осуществление его притязания на руководство внутри лагеря «фелькише».
 Ибо наряду с построением ведомой диктаторскими методами, боевой партии для 
неуклонного претворения в жизнь все тех же амбиций по завоеванию власти все 
зависело теперь от того, сумеет ли он восстановить утраченное доверие мощных 
институтов и извлечь урок из событий 9 ноября, заключавшийся в том, что 
политика состоит не только из преодоления, азарта и агрессии, но и имеет 
двойную суть, требующую лично от него исполнения новой роли. Решающим тут было 
стремление выступать и революционером, и защитником существующих порядков, 
производить впечатление и радикала, и одновременно умеренного, угрожать 
существующему строю и играть роль его защитника, нарушать право и самым 
правдоподобным образом уверять, что речь идёт о восстановлении этого права. 
Неизвестно, были ли такие парадоксы тактики Гитлера когда-либо сознательно 
обоснованы им теоретически, но его практика чуть ли не каждым своим шагом была 
нацелена именно на то, чтобы претворять их в жизнь.
 В начале беседы он заверил премьер-министра, принявшего его весьма сдержанно, 
в своей лояльности, а также в том, что впредь будет действовать в рамках 
легальности и считает путч 9 ноября ошибкой. За это время он осознал, что 
необходимо уважать авторитет государства и что сам он как гражданин и патриот 
готов всеми силами способствовать этому и в первую очередь предоставить себя в 
распоряжение правительства в борьбе против разлагающих сил марксизма. Но для 
этого ему нужно, чтобы существовала его партия и газета «Фелькишер беобахтер». 
На вопрос, как он думает совместить это своё предложение с антикатолическим 
комплексом «фелькише», Гитлер назвал такого рода нападки личной причудой 
Людендорфа и заявил, что его отношение к генералу и без того весьма 
скептическое, а сам он не имеет с этим ничего общего. Для него изначально 
неприемлема любая религиозная вражда, но надо бы, чтобы все испытанные 
национальные силы стояли в едином строю. Ко всем этим излияниям Хельд остался 
холоден. Он сказал, что рад тому, что Гитлер собирается, наконец, уважать 
государственный авторитет, хотя ему лично все равно, станет ли Гитлер это 
делать или нет, поскольку он как премьер-министр будет защищать этот авторитет 
от любых посягательств, и что ситуация, предшествовавшая 9 ноября, в Баварии 
больше не повторится. Но так или иначе, поддавшись уговорам своего личного 
друга д-ра Гюртнера, бывшего в то же время и одним из покровителей Гитлера, 
Хельд решил отменить запрет НСДАП и её газеты, поскольку – так сформулировал он 
свои впечатления от разговора с Гитлером – «бестия укрощена». [66] 
 Несколько дней спустя Гитлер появился перед своей фракцией ландтага и, словно 
состояние движения не было и без того весьма неутешительным, спровоцировал там 
ожесточённую дискуссию. С плетью из кожи бегемота в руке (она стала теперь 
одним из непременных атрибутов) он вошёл в здание ландтага, где в праздничном 
настроении собрались депутаты «фелькише», чтобы оказать ему торжественный приём.
 Но он без долгого вступления обрушился на них с обвинениями, в которых 
инкриминировал им слабость руководства, а также отсутствие какой-либо концепции,
 особенно же возмущало его, что они отклонили предложенное им Хельдом участие в 
правительстве. Когда же ошеломлённая аудитория стала возражать ему, что есть, 
мол, принципы, которыми порядочный человек поступиться не может, и что нельзя 
упрекать противника в измене немецкому народу и в то же время входить с ним в 
одно правительство, и когда один из собравшихся выразил даже в заключение