после этого рейхсвер ввёл политическую учёбу в войсках, в то время как Бломберг 
опубликовал ко дню рождения Гитлера, 20 апреля, изобилующую славословием статью 
и одновременно переименовал мюнхенские казармы известного своими традициями 
полка Листа в «казармы имени Адольфа Гитлера». Намерения его и Райхенау были 
направлены на постепенное разжигание противоречий между Ремом и Гитлером до 
открытого столкновения, из которого они сами собирались выйти смеющимися 
победителями; недостаток проницательности внушал им надежду, что Гитлер не 
осознает: лишая власти Рема, он лишается власти сам и отдаёт себя на милость 
рейхсвера.
 Растущая напряжённость заметно передавалась и общественному сознанию. Страной 
овладело беспокойство, от которого голова шла кругом, оно соединялось со 
своеобразным чувством парализованности и подавленности. В течение года Гитлеру 
удавалось фейерверком речей, призывов, переворотов и театральных 
эффектов-»находок» держать население в каком-то угаре – теперь и публика и 
режиссёр казались в равной степени измотанными. Возникла пауза, которая дала 
первую возможность задуматься над своим подлинным состоянием. Ещё не полностью 
раздавленное гнётом пропаганды население отмечало принуждение и регламентацию, 
преследование меньшинств, которые были сделаны беззащитными, существование 
концлагерей, конфликты с церквями, призрак надвигающейся из-за безудержных 
расходов инфляции, террор и угрозы СА и, наконец, растущее недоверие во всём 
мире, и сознание этих фактов порождало перелом в настроениях, с которым не смог 
справиться инсценированный Геббельсом шумный «поход против очернителей и 
критиканов». Подавленное настроение весной 1934 года не было массовым, и 
бесспорно не пробуждало сколько-нибудь широкой воли к отпору; но явно 
распространялись чувство скепсиса, недовольство, угнетённость и при всём этом 
ощущение того, что со страной творится что-то неладное, и от этого чувства было 
не уйти.
 Распространяющееся отрезвление наводило на мысль ещё раз обратить взоры на 
консервативных организаторов давно минувшего января 1933 года. И, действительно,
 они, хотя и исключённые из реального процесса и низведённые до роли 
бессловесных статистов, казалось, почувствовали призыв, который обращала к ним 
ситуация. Слишком долго Папен и его единомышленники стояли на коленях перед 
Гитлером и жили былыми мечтами обмануть дьявола, сыграв роль Вельзевула. Когда 
Гинденбург уезжал в начале июня в отпуск в Нойдек, он высказался в разговоре с 
вице-канцлером пессимистически: «Положение скверное, Папен. Попытайтесь 
привести дела в порядок» [546] . Поскольку сам президент вследствие явно 
прогрессирующего упадка сил не мог совершить действенных контрходов, 
разочаровавшиеся консерваторы с растущим интересом обдумывали идею реставрации 
монархии. Хотя Гитлер однозначно отверг эту мысль, в последний раз в речи перед 
рейхстагом 30 января 1934 года, теперь Гинденбург, по настоянию Папена, 
изъявлял готовность включить в своё завещание рекомендацию восстановить 
монархию. В остальном её поборники надеялись, что Гитлер под давлением 
обстоятельств рано или поздно вынужден будет пойти на некоторые нежелательные 
для себя уступки.
 Участившиеся сообщения о близкой кончине Гинденбурга все острее требовали от 
Гитлера быстрого решения, ибо не сопряжённый с какими бы то ни было 
осложнениями переход поста президента к нему самому одновременно обеспечивал 
ему командование рейхсвером и представлял в его тактической концепции 
заключительный акт захвата власти. Поэтому 4 июня он ещё раз встретился с Ремом,
 чтобы, как это было сказано позднее в его оправдательной речи, «уберечь 
движение и мои СА от позора столкновения и устранить негативные моменты без 
тяжёлых стычек». В ходе пятичасовой беседы он заклинал его «добровольно 
выступить против этого сумасшествия Второй революции». Но от растерзанного Рема,
 который не мог и не хотел соглашаться с полной утратой всех своих позиций, он, 
очевидно, получил всего-навсего ставшие обычными бессодержательные заверения. В 
то время как развёрнутая пропагандистская кампания против господствовавших 
комплексов недовольства была ещё усилена и направлена не только против СА, но и 
консервативных позиций старой буржуазии, дворянства, церквей и прежде всего 
монархии, явно ничего не подозревающий Рем отправился в отпуск. В приказе он 
уведомлял своих последователей, что должен для лечения ревматизма выехать в 
Бад-Висзее и отправляет, чтобы несколько снять напряжённость положения, 
основную массу штурмовиков в отпуск на весь июль, однако послание 
предостерегало «врагов СА» питать «обманчивые надежды», что штурмовые отряды из 
отпуска не вернутся или возвратятся в сокращённом составе, и грозило им со 
зловещей многозначительностью дать «должный ответ». Примечательно, что имя 
Гитлера в приказе не упоминалось.
 Вопреки всем позднейшим заверениям Гитлер, похоже, не расставался с Ремом в 
убеждении, что начальник штаба СА и его соратники провели подготовку к тому, 
чтобы занять столицу, захватить правительственную власть и после «многодневных 
боев самого кровавого характера» устранить его самого, ибо девятью днями позже 
он отправился в свою первую поездку в Венецию. Правда, шагая в светлом 
дождевике навстречу украшенному орденами итальянскому диктатору, который, как 
утверждал политический анекдот, ходивший тогда в Германии, пробормотал ему 
навстречу «Аве, имитатор!», он производил впечатление нервозного, несобранного 
человека в плохом настроении, и начало этих странных отношений, исполненных 
взаимного восхищения и, пожалуй, слепоты, в которых Гитлер стал однозначно 
доминировать и подчинил их своему жёсткому пониманию дружбы, было исключительно 
неблагоприятным [547] . Однако тот факт, что он в условиях якобы 
непосредственно угрожающего путча, который мог предотвратить только он с его 
престижем, демагогической и политической ловкостью, отбыл за пределы страны,