перемежающихся черно-бело-красных флажков и флажков со свастикой, приветственно 
машущих пышному празднику примирения. В старом фельдмаршальском мундире, 
который он все чаще предпочитал гражданскому чёрному сюртуку, демонстрируя 
примечательный возврат к своему прошлому, Гинденбург вошёл в протестантскую 
церковь Николаикирхе, затем он проехал по городу. На католическое богослужение 
в храме св. Петра и Павла депутатов партии Центра, проявив иронию, пустили 
через боковой вход. Гитлер и Геббельс ввиду «враждебной позиции католического 
епископата» на службе не присутствовали… На этом «народном празднике 
национального единения» отсутствовали также не приглашённые на него коммунисты 
и социал-демократы, некоторой части которых, как публично заявил Фрик 14 марта, 
помешала сделать это «неотложная и более полезная работа… в концлагерях» [425] .
 Незадолго до двенадцати часов Гинденбург и Гитлер встретились на ступенях 
гарнизонной церкви и обменялись рукопожатием, которое было увековечено на 
миллионах почтовых открыток и плакатов, символизируя всю тягу нации к 
внутреннему примирению: «Старик», без которого Гитлер, по собственным его 
словам, не смог бы прийти к власти, дал своё благословение [426] . Хор и 
галерея церкви были заполнены генералами кайзеровской армии и рейхсвера, 
дипломатами и различными высокопоставленными лицами, за ними 
национал-социалистические депутаты в коричневых рубашках, по бокам – 
парламентские представители центристских партий. Традиционное место кайзера 
осталось не занятым, но за ним сидел в парадном мундире кронпринц. Шагая 
негнущимися ногами к своему месту во внутреннем помещении церкви, Гинденбург на 
мгновение замер у ложи кайзера и поднял в приветствии фельдмаршальский жезл. 
Исполненный респектабельности, в чёрной визитке, со скованностью новичка Гитлер 
следовал за производившим печальное впечатление старцем. За ними колыхание 
мундиров, затем органная музыка и лейтенский хорал «Восславим дружно Бога…»
 Выступление Гинденбурга было кратким. Он отметил то доверие, которое он, а 
теперь и народ оказывают новому правительству, благодаря чему имеется 
«конституционная основа для его работы», призвал депутатов поддержать 
правительство в решении его тяжких задач и заклинал «древним духом этого места» 
преодолеть «эгоизм и партийные дрязги… ради блага сплочённой, свободной, гордой 
Германии». На ту же волну торжественных чувств, свободную от резких выпадов, 
была настроена и речь Гитлера. Обрисовав периоды величия и упадка нации, он 
заявил о своей приверженности «вечным основам» её жизни, традициям её истории и 
культуры. После проникновенных слов благодарности Гинденбургу, «великодушное 
решение» которого позволило заключить союз «между символами величия прошлого и 
молодыми силами», он просил Провидение укрепить «то мужество и упорство, 
которыми веет в этом святом для каждого немца храме на нас – людей, борющихся 
за свободу и величие нашего народа, здесь, у могилы его величайшего короля».

 «К концу все потрясены до глубины души, – отмечает Геббельс. – Я сижу близко 
от Гинденбурга и вижу, как к его глазам подступают слезы. Все встают с мест, 
славя престарелого фельдмаршала, который протягивает руку молодому канцлеру. 
Исторический момент. Щит немецкой чести вновь очищен от скверны. Вверх взлетают 
штандарты с нашими орлами. Гинденбург возлагает лавровые венки на могилы 
великих прусских королей. Гремят орудия. Звучат трубы, рейхспрезидент стоит на 
трибуне с фельдмаршальским жезлом в руке и приветствует рейхсвер, СА, СС и 
„Стальной шлем“, проходящие церемониальным парадом у трибуны. Стоит и 
приветствует…» [427] 

 Эти картины оказали необыкновенное воздействие на депутатов, военных, 
дипломатов, иностранных наблюдателей и на широкую общественность и сделали День 
Потсдама действительно поворотным. Хотя заносчивые слова Папена о том, что он в 
несколько месяцев так зажмёт Гитлера в угол, что «тот запищит» [428] , были уже 
давно и однозначно опровергнуты жизнью, «душещипательная потсдамская комедия», 
казалось, продемонстрировала, что своенравный нацистский фюрер наконец все же 
попал в сети того национального консерватизма, который имел в резиденции 
прусских королей свой идейный, взывавший к возвращению былого величия центр, а 
в Гинденбурге – своего верного хранителя; казалось, что молодой, преисполненный 
веры и благоговения Гитлер подчинился этой традиции. Лишь меньшинство было в 
состоянии не поддаться гипнотическому воздействию этого спектакля, и многие из 
тех, кто ещё 5 марта голосовал против Гитлера, теперь явно заколебались в своих 
суждениях. До сих пор ещё горько осознавать, что многие чиновники, офицеры, 
юристы из преданного национальным интересам бюргерства, которые, пока они 
руководствовались рациональными аргументами, вели себя весьма сдержанно, 
распрощались с недоверием в тот момент, когда режим привёл их в состояние 
экстаза, сыграв на их национальных чувствах. «Шквал чувств национального 
восторга, – писала одна из газет правой буржуазии, – пронёсся вчера над 
Германией», «снеся, как хотелось бы нам надеяться (!), завалы, которыми от них 
отгораживались некоторые партии, и распахнув двери, которые им до того упорно 
не хотели открывать» [429] . Огромные факельные шествия по улицам Берлина и 
обставленное с особой торжественностью представление «Майстерзингеров» 
завершили программу празднества.
 Двумя днями позже режим и сам Гитлер предстали в иной ипостаси. 23 марта, 
примерно в 14 часов, во временно переоборудованной для этого опере Кролля 
собрался рейхстаг на то заседание, театральным прологом которого был День 
Потсдама. Уже во внешнем оформлении однозначно господствовали цвета и символы 
НСДАП. Оцепление здания было поручено частям СС, которые в этот день впервые 
предстали столь массированно, а внутри здания длинными угрожающими шеренгами 
стояли штурмовики в коричневой форме. Сзади на сцене, где заняли место