противление. Одновременно левые 
радикалы продемонстрировали своё стремление восстановить утраченные ими позиции 
в Саксонии и Центральной Германии, в то время как правые укрепляли свой 
баварский бастион; одно время на земельной границе уже стояли друг против друга,
 готовые открыть огонь, пролетарские сотни и подразделения добровольческого 
отряда Эрхардта [375] . Во многих крупных городах прошли голодные бунты. А в 
это время французы и бельгийцы на Западе пользовались ситуацией, чтобы 
стимулировать сепаратистское движение, которое, впрочем, вскоре заглохло по 
причине собственной бесперспективности. Казалось, что основанная четыре года 
назад на антагонизмах и с огромным трудом выжившая республика находится уже на 
пороге краха.
 Свою вновь обретённую самоуверенность Гитлер продемонстрировал весьма 
вызывающим и рискованным жестом – он вышел из национального единого фронта и 
пригрозил своим опешившим сторонникам, что исключит из НСДАП всякого, кто будет 
активно участвовать в сопротивлении Франции; были случаи, что он и выполнял эту 
угрозу. «Если они ещё не усекли, что грёзы о примирении – это наша смерть, то 
им ничем не поможешь», – парировал он все сомнения [376] . Конечно, он заранее 
знал, какие проблемы возникнут в результате этого его решения, но как 
собственная интуиция, так и тактические соображения требовали от него, чтобы 
его партия не затерялась в ряду многих других объединений – рядом с буржуазными 
союзами, марксистами, евреями – в анонимности широкого национального 
сопротивления. И как он боялся, что борьба за Рур объединит народ вокруг 
правительства и укрепит режим, то так же и надеялся использовать возникший в 
результате его интриг хаос для своих далеко идущих путчистских замыслов. «Пока 
нация не сметёт убийц внутри своих границ, – писал он в „Фелькишер беобахтер“,
 – успех вовне невозможен. В то время, как устно и письменно направляются 
протесты Франции, истинный смертельный враг немецкого народа затаился внутри 
собственных стен». С характерной последовательностью, вопреки всем нападкам и 
даже вопреки подавляющему авторитету Людендорфа, он настаивал на своём 
требовании, заключавшемся в том, что сначала следует рассчитаться с внутренним 
врагом. Когда главнокомандующий вооружёнными силами генерал фон Сект, беседуя с 
Гитлером в начале марта, спросил, присоединится ли Гитлер со своими 
сторонниками в случае перехода к активному сопротивлению к рейхсверу, то 
получил недвусмысленный ответ, что сперва нужно сбросить правительство. И 
представителю канцлера Куно он тоже четырнадцать дней спустя заявил, что сперва 
следует покончить с внутренним врагом. «Надо призывать не „долой Францию“, а 
долой предателей отечества, долой ноябрьских преступников!» [377] 
 Поведение Гитлера очень часто интерпретируется как свидетельство его 
беспринципности и бессовестности. Однако та решимость, с которой он пошёл на 
опасность выставления себя в непопулярном двойном свете, указывает скорее на то,
 что именно его принципы и не позволяли ему иного выбора, да и сам он потом 
считал то решение одним из ключевых в своей жизни. Партнёры и покровители его 
восхождения, знать и руководители консервативного лагеря будут постоянно 
считать его одним из своих и, видя в нём в первую очередь национального деятеля,
 наперебой стараться заручиться его близостью. Однако уже первое политическое 
решение Гитлера, выходившее за локальные рамки, дезавуировало все эти 
псевдодружбы – от Кара до Папена – и недвусмысленно выявило, что, будучи 
поставлен перед выбором, он ведёт себя как истинный революционер – без 
каких-либо увёрток он отдал предпочтение позиции революционной, а не 
национальной. Так же будет он поступать и в последующие годы, а в 1930 году 
даже заявит, что в случае нападения поляков он предпочёл бы временно 
пожертвовать Восточной Пруссией и Силезией, чем встать в ряды защитников 
существующего режима [378] . Правда, он заявит также, что стал бы презирать 
себя, если бы «в момент конфликта не почувствовал себя в первую очередь 
немцем»; но на деле он, в противоположность своим возбуждённым приверженцам, 
действовал хладнокровно и последовательно, отнюдь не руководствуясь в своей 
тактике собственными патриотическими тирадами, и, перейдя в атаку, высмеивал 
как пассивное сопротивление, которое хотело «бить баклуши и добить» противника, 
так и тех, кто собирался актами саботажа поставить Францию на колени. «Чем была 
бы сегодня Франция, – восклицал он, – если бы в Германии не было 
интернационалистов, а были бы, только национал-социалисты! И даже если бы 
сначала мы не имели ничего, кроме наших кулаков! Но если бы шестьдесят 
миллионов человек были одержимы единой волей – быть фанатичными националистами, 
то из кулака выковалось бы оружие» [379] . В этой фразе – весь Гитлер: 
рациональная посылка, приумноженная чудовищным заклинанием воли, а в глубине – 
стимулирующее видение. Нет никакого сомнения в том, что стремление дать отпор 
было у Гитлера нисколько не слабее, чем у всех других сил и партий; не факт 
сопротивления как таковой, а то обстоятельство, что сопротивление носило 
пассивный характер, то е